Федор Александрович Абрамов
Жила-была семужка
Ее звали Красавкой.
Это была маленькая пестрая рыбка, очень похожая своей золотисто-палевой, в красных пятнышках, расцветкой на гольянов — самую нарядную рыбешку северных рек.
Вот только голова у Красавки была большая, непомерно толстая, и, наверно, поэтому те же самые гольяны — их семейка жила рядом, в тихой заводи у берега, — никогда не заглядывали к ней на быстринку.
Быстринка — маленькая веточка-протока, оторвавшаяся от пенистого порога. От главной речной дороги, по которой гуляют большие рыбы, ее отделяет серый ноздреватый валун. Сверху валун густо забрызган белыми пятнами — на нем постоянно вертятся трясогузки, а под валуном — промоины, спасительные промоины с холодной ключевой водой. Жарко — ныряй в промоины, разразилась буря- непогодь — и опять выручают промоины. А главное — где бы она укрывалась от врагов?
Врагов много. Враги со всех сторон. Зубастые щуки, рыскающие в прибрежной осоке, огнеперые разбойники окуни, налимы-притворщики, наподобие серых палок залегшие у камней, и даже ерши. Ужасные нахалы! Подойдут скопом к быстринке, развернутся, как для нападения, и стоят неприступные, ощетинившиеся, выпучив большие синие глазищи.
Поэтому Красавка — ни на шаг от своей быстринки.
С утра она ловила букашек и пауков, которых приносило течением, а затем, если было солнечно, играла: то подталкивала носиком искрометные камешки на дне, то прыгала за изумрудными стрекозами, снующими над самой водой, а иногда, ради забавы, даже кидалась на какого-нибудь зазевавшегося малька.
Но особенно она любила наблюдать за большими рыбами. Она часами могла смотреть на пляску проворных хариусов в шумном пороге, на стремительный бег красавцев сигов, которые, подобно серебряной молнии, прорезали темные глубины плеса — огромной ямины, начинающейся сразу за валуном.
В общем, ей нравилось житье на веселой быстринке.
Но вот наступили темные, хмурые дни, с дождями, туманами, и Красавка затосковала.
Солнце теперь показывалось редко, сверху все время сыпались листья, лохматые, разбухшие, и на быстринке было неуютно и сиротливо. А по ночам к валуну стал наведываться обжора-налим. Скользкий, безобразно голый, морда с усищами, он подолгу шарил под валуном, принюхивался, тяжело сопел. Красавка еще глубже забивалась в промоины и до самого рассвета дрожала от страха. И так ночь за ночью.
Что делать? Куда податься?
Однажды утром, в который раз размышляя над своей судьбой, она вдруг увидела слева от валуна, на плесе, там, где пролегала главная дорога в реке, огромную, незнакомую ей рыбу. Рыба неторопливо плыла вниз по течению, и, когда она изредка взмахивала хвостом, от нее расходились волны. А как она красива была, эта рыба! Тело длинное, сильное, в розовых и золотистых пятнах, могучие темные плавники с оранжевой каймой…
Едва проплыла эта удивительная рыба, как вслед за нею показалась стайка пестряток — таких же цветастых рыбок, как сама Красавка, но только побольше ростом.
И что поразительно: пестрятки бежали весело и беззаботно, словно по меньшей мере они находились под покровительством этой рыбы.
Недолго раздумывая, Красавка поплыла им наперерез.
— Скажите, пожалуйста, — очень вежливо обратилась она к ним, — что это за рыба прошла мимо?
— Как? — удивились пестрятки. — Ты не знаешь свою родственницу семгу?
— Родственницу? — пролепетала изумленная Красавка. — Значит, и я буду такой же сильной рыбой?
— Ну а как же… Вот еще дуреха! — расхохотались пестрятки. — Да откуда ты взялась?
— Я… я тут, с быстринки…
— Ах, да она сеголеток, — разочарованно сказали пестрятки, — и ни черта еще в жизни не видала. Хочешь с нами на порог?
— А что вы там собираетесь делать?
— Спрашиваешь! Когда семга икру мечет, что делают?
Грубость и высокомерная развязность пестряток покоробили Красавку. Но почему бы ей не присоединиться к ним?
На дресвяном приплаве у грохочущего порога творились странные вещи. Большая семга, работая плавниками, разрывала мелкую цветную гальку, а рядом с ней хлопалась еще одна семга, поменьше, — розоватая, с длинной костлявой головой и уродливым хрящеватым отростком на кончике нижней челюсти. Это, как сказали Красавке, был самец, которого называли Крюком.
— А что они делают? — тихо спросила Красавка, с любопытством присматриваясь к семгам.
— Они роют коп — яму, куда откладывается икра.
Пестрятки обошли стороной большую семгу и начали спускаться в шумный, пенистый порог.
— Ой, я боюсь, меня унесет! — закричала Красавка, отчаянно работая хвостиком.
— Да не бойся ты, глупая. Разве такие бывают пороги!
Впрочем, Красавку напугал не столько сам порог, сколько то, что она увидела за горловиной порога. Там, под густыми шапками пены, толпилась крупная рыба: темноспинные хариусы с оранжевыми плавниками, крутолобые, поблескивающие слизью налимы. Зачем же она полезет к ним в пасть?
Красавка прибилась к стайке пестряток, задержавшихся у небольшого валуна, сбоку стремнины, и стала ждать, что будет дальше.
Тускло мерцало оловянное солнце. В горловину порога со стуком скатывались камешки, выворачиваемые плавниками.
Вдруг вода вокруг — семги уже наполовину зарылись в яму — забурлила, закипела ключом. Семги неистово били хвостами, извивались, с яростью терлись брюхом о дресву.
Пестрятки насторожились.
— Что они делают? — шепотом спросила Красавка, кивая на коп.
— Ну и бестолочь! Милуются…
— А зачем?
— Зачем, зачем…
Из-под хвоста большой семги выскользнули веселые оранжевые горошинки и тотчас же от брюха самца отделилось белое мутное облачко…
Пестрятки стремительно бросились на эти горошины.
Красавке тоже удалось схватить несколько штук.
— Ну как, хороша семужья икра? — спросила ее одна из пестряток.
— Вкусна. Очень вкусна. — Красавка от удовольствия даже помахала хвостиком. — Я ничего подобного не ела.
— То-то же!
Меж тем икринки все выкатывались и выкатывались из-под хвоста семги, янтарной цепочкой растекались по течению. Их хватали пестрятки, заглатывали налимы, за ними охотились хариусы. И так продолжалось день и ночь.
Красавка наелась до отвала.
Она была очень благодарна большой семге и решила хоть на словах выразить ей свою признательность.
— У вас очень вкусная икра, — сказала она, осторожно приближаясь к ней сбоку.
— Ты пожирательница своего рода, — прохрипела семга. Глаза у нее были мутные, осовелые, она с трудом ворочала плавниками, и по всему чувствовалось, что страшно устала.
