нажима (ты хозяин, тебе решать), а гнула-то в ту же сторону, что и Лизка.
Понять Лизку и мать было нетрудно. Год предстоял тяжелый. На трудодни, раз на юге засуха, едва ли что дадут. Грибов да ягод не запасли — все лето пустой лес. Как жить? А ежели он, Михаил, останется дома, все-таки будет полегче. Скорее что-нибудь из того же колхоза перепадет. Вот что было на уме у Лизки и матери. Да и малые, наверно, так же думали. Петька и Гришка глаз не сводили с него.
— А как же с деньгами? — спросил, помолчав, Михаил. — Колхозные палочки в налог не берут.
— Как с деньгами? — живо возразила Лизка. — Я поеду.
— Куда поедешь? В лес?
— А что? Люди же ездят.
— Люди! — Михаил с досады махнул рукой. — Молчи уж лучше. Первым суком задавит.
Лизка надулась: в самое больное место попали — не везет с ростом; но раз уж она что забрала себе в голову, доведет до конца.
— Ты думаешь, с телятами-то легче валандаться? Охо! Одной воды сколько надо перетаскать — руки оторвешь. А дрова-то? Сколько я раз ездила эту зиму, мама?
— Ездила, — кивнула мать.
— Не пугай, не пугай лесом, Михаил Иванович. Видали! — сказала Лизка и оскорбленно поджала губы.
А может, и в самом деле это выход? — заколебался Михаил. Какие-то бабешки каждую зиму в лесу путаются — неужели она хуже их?
— Ну а ты что присоветуешь? — спросил он, улыбаясь, у Федьки.
Все прыснули со смеха. Дело было решено.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
За свои шестнадцать лет Лизка немало натоптала верст. Но все дороги и дорожки, исхоженные ею до этого, в тот же день приводили ее домой. А нынешняя дорога была иная. Нынешняя дорога уводила ее от дому. И не на день, не на два, а на месяцы. И, тихо покачиваясь на телеге сзади брата, она задумчиво смотрела по сторонам. А смотреть-то было не на что. Потому что как ни смотри, а, кроме сосен да елей, ничего не высмотришь.
Только раз, когда они спустились в ручей, Лизка не на шутку разволновалась. По берегам ручья росла трава — высокий, пожелтевший от заморозков пырей, и она подумала, что хорошо бы было эту траву скосить для Звездони. Ведь где только они не собирали этим летом траву, а тут вон сколько ее пропадает. И, подумав так, она опять перенеслась мыслями домой, вспомнила мать, зареванную Татьянку, вспомнила босоногих братишек. Петька и Гришка все утро не сводили с нее своих преданных и ласковых глаз, а потом, когда пришло время прощаться, зарыдали навзрыд и, как она ни уговаривала их, как ни кричал на них Михаил, гнались за телегой до самой Синельги — босые, посиневшие от холода.
— Не замерзла? — спросил Михаил.
— С чего? — ответила Лизка и сглотнула слезы.
— Скоро приедем. Три версты осталось. Лошадь повернула налево, телега запрыгала по корневищам.
Вскоре они выехали к речке, и Лизка увидела на той стороне крутую красную щелью, а на щелье — белые бараки.
— Это не Сотюга? — спросила она, вытягивая шею.
— Сотюга.
— Прямо деревня целая.
— Ну хоть не деревня, а лесопункт большой. Тут теперь лес валят без передышки, круглый год. А вот дорогу большую сделают — трактора завезут. Первый механизированный лесопункт в районе будет.
— А Егорша-то как же? — спросила, помолчав, Лизка. — На тракториста учился — поедет сейгод в лес?
— Не знаю, — сквозь зубы промычал Михаил. — А тебе-то что, не все равно?
— Да мне что. Я так.
Выехав из еловой гущи, Михаил остановил лошадь, слез с телеги. Постоял, поглядел вокруг, потом свернул в сторону и начал рубить сосну.
Лизка ничего не понимала. Зачем ему эта сосна? Чем не угодило дерево — в стороне стоит. Или замерз, погреться решил?
Все разъяснилось, когда брат свалил сосну.
— Иди сюда со своим топором! — крикнул он ей. И вот тут она догадалась: ее учить хочет.
Она вся вспыхнула:
— Я не знаю, ты со мной как с маленькой. Не в городе выросла. В лесу.
— Ладно-ладно. Потом будешь разговаривать. Пришлось подчиниться. Она достала из-под сена, со дна телеги, свой топорик, аккуратный, с новым топорищем — любо в руки взять, брат специально для нее сделал, — и, подойдя к лежачему дереву, рубанула по суку.
— По погону, по погону руби, — подсказывал Михаил.
— Вдоль?
— Да. И топор к стволу прижимай. Не оставляй мутовок.
Лизка дошла до вершины сосны и заодно и вершину обрубила.
— Ну, как? — спросила она, шумно дыша. — Годяво?
— Пойдет, — сказал Михаил и поощряюще улыбнулся. — Знатный лесоруб из тебя получится.
После этого они быстро доехали до колхозного участка.
Место невеселое. Стоит изба в низине у ручья, большая, приземистая, а кругом ели мохнатые — шумят, качаются на ветру.
— Все это и есть наши Ручьи, — сказал Михаил, когда они подъехали к бараку. — Здесь, на Ручьях, мы с Егоршей фронт держали. — Затем, спрыгнув с телеги, стал объяснять ей, какая из построек баня, какая кухня, какая сушилка.
С треском растворилась дверь. Из барака вышел Антипа Постников, заспанный, с всклокоченной рыжей бороденкой. Покосился насмешливо на Лизку, зевнул:
— А, подмога приехала. Ну, теперь пойдет дело.
Михаил вскипел, рот у него передернуло:
— Ладно, иди, куда пошел. Тоже мне стахановец. Опять нары давишь.
А Лизке так стыдно стало за себя перед братом, что она готова была сквозь землю провалиться.
Вошли в барак. Сыро, нетоплено. Застоялый чад самосада. В одном окне торчит клок сена. Стекла вздрагивают от ветра.
Михаил обошел нары — сплошной дощатый настил вдоль стен, — остановился возле печи.
— Иди сюда. Здесь будешь спать.
— Да тут кто-то уже поселился, — сказала Лизка, разглядывая то место, на которое указал брат. — Давай где свободно.
— А ничего. Попросим!
Она понимала, почему брат хочет устроить ее возле печи. Тут теплее и в стороне. Но ей не хотелось начинать свою новую жизнь с ругани и ссоры с людьми, и она стала упрашивать его:
— Не надо, Миша. Смотри, еще сколько свободного места.
— Черта с два! — вдруг ожесточился Михаил. — Я с четырнадцати лет здесь сплю. Сам барак строил. Имею я права на это место?
И он не послушался, сделал по-своему: свернул чужую постель, переложил на другое место.
Они занесли ее пожитки: старую плетенку из бересты, ту самую, с которой раньше ездил в лес Михаил, мешок с картошкой, набили сенник для спанья, застлали постель.
— Печь тут топят на ночь, когда из лесу приходят, — объяснил Михаил. — А можно и сейчас.
