— Пу-сти-те по-греть-ся…
— Мати, мати! Лизка приехала!
Ночная тишина в избе будто взорвалась. Мать со словами «иду, иду!» уже открывала двери (она-то, наверно, еще раньше его услыхала стук в окно), а на полатях, на печи загорланили ребята: «Лизка, Лиза приехала…»
Михаил кинулся искать спички.
В их семье не принято было обниматься и целоваться. Но когда из морозного облака под порогом вдруг блеснули знакомые глаза, густо запорошенные инеем, он не удержался — сгреб сестру в охапку.
— Лиза, Лиза, мине, — запричитала Танюха, слезая с печи.
И Лизка, протягивая к ней руки, расплакалась:
— Иди, иди, моя хорошая. По тебе-то я больше всех соскучилась.
А потом она обнимала остальных — Петьку и Гришку (эти обхватили ее оба вдруг), Федюху, насупленного, не спускавшего взгляда с корзины, которую вслед за Лизкой внесла в избу мать, — и для каждого находила особое словечко.
Михаил первый опомнился.
— Мати, чего стоишь? Наставляй самовар. А может, ты замерзла — баню затопить?
— Да что ты, парень? — удивилась Лизка. — Какая ночью баня?
Лизку раздевали всей семьей. Кто стаскивал с ног обмерзлые валенки, кто расстегивал ватник, кто снимал с головы шаль.
И она, растроганная, непривычная к такому вниманию, только качала головой:
— Я не знаю, вы со мной, как с маленькой. Я ведь не откуда приехала — из лесу.
— А я уж думал, не приедешь, — сказал Михаил. — Ждал-ждал — лег…
— Что ты — не отпускали. Хорошо, Илью Максимовича на совещанье в район вызвали. Как хотите, говорю, поеду — девять недель дома не была. Я ведь теперь за повариху.
— За повариху?
— Ну да. Разве Петр Житов не сказывал?
— Нет, ничего не говорил.
— Третью неделю варю. Ничего — люди не жалуются.
— Ну, это ты молодец! — радостно сказал Михаил.
— Худо ли, — подтвердила мать. — Все не в снегу. И лишняя ложка похлебки достанется.
В задосках зашумел самовар, и ребята, как по команде, уставились на корзину.
И корзина, та самая берестяная корзина, с которой раньше ездил в лес Михаил, раскрылась.
Буханка ржаного хлеба, другая. Сухари. И еще сахар — целую горку мелко наколотого сахара насыпала Лизка из мешочка на стол.
Ребята ахнули. А Михаил, растерянно моргая, только махнул рукой. Ну что ты скажешь? Не дура ли девка? Бывало, в лесу намерзнешься за день — только и радости чайку горячего попить, а если приведется огрызок сахара — праздник. А эта, дура набитая… Ах…
И была зимняя ночь. И за окошком лютовал мороз — с треском, с яростью, как голодная собака, вгрызался в промерзшие углы.
А им — что! Им плевать и на ночь, и на мороз. Красный самовар клокочет на столе.
Ешьте, пейте, ребята! Новый год идет по земле.
— Бежите, разгребите дорожку на задворках, — говорила шепотом мать.
Ребята заулыбались — она это почувствовала, не глядя под порог, — и хлопнули дверью.
— А ты, бес, не вертись! — зашипела мать на Татьянку. — Дай поспать человеку.
— Да я, мама, не сплю, — сказала Лизка и открыла глаза.
В избе было уже светло. С оледенелых окошек красными ручьями стекала заря на белый пол.
Татьянка вскочила на залавок, приподнялась на цыпочки и крепко обхватила ее холодными ручонками за шею.
— А ты чула ли, как я вставала? Я уж пол подпахала, вот.
— Подпахала… Все утро, как кобыла, скачешь. Человек из лесу приехал, а тебе хоть говори, хоть нет.
— Дак ведь она не спать приехала, — возразила матери Татьянка. — Да, Лиза?
— Да, да.
Лизка слезла с печи, босиком прошлась по избе. На Ручьях в бараке так не пройдешься — там всегда холодина под утро, — и она скучала не только по родным. Все тело ее скучало, а пуще всего ноги скучали по этому вот избяному теплу.
— Да, теплом-то мы, слава богу, не обижены, — сказала мать, словно угадывая ее мысли. — Осенью, как ты уехала, Михаил опять подконопатил стены.
Пока Лизка умывалась да расчесывала волосы, мать принесла с повети веник.
— Собирайтесь в баню.
— Что, уже истоплена?
— Как не истоплена! — Мать улыбнулась, разглядывая ее на свету. — Разве не чула, как брат из-под тебя лучину доставал?
— Нет, — призналась Лизка и покраснела. — Я намерзлась дорогой — как убитая спала. А где он сейчас?
— Михаил-то? Не говори — весь прибегался. Да он и глаз не смыкал. Баню затопил, заулок разгреб — в лес побежал. У Петра Житова ружье взял. «Не могу ли, говорит, кого убить. Чем гостью-то, говорит, кормить будем».
— Я не знаю, мама, вы как с ума посходили. Какая я гостья?
— Ладно. Пущай. Рад ведь — сестра праздник привезла. И копейка снова в доме завелась… — Мать коротко всплакнула.
— А ты разве привезла денег-то? — спросила Татьянка. — Пошто я не видела? Где они?
— Поменьше спать надо, — сказала Лизка и рассмеялась от радости.
Ночью, после чая, — Татьянка сразу же убралась на печь, — она дала брату полный отчет. Сколько заробила, сколько прожила — все, до последней копеечки выложила. И Михаил только — руками разводил: «Вот никогда не думал, что из твоих рук деньги принимать буду…»
Улица ослепила ее своим блеском. Заулок расчищен до изгороди. Пушистая елочка выглядывает из свежего сумета, нарытого к крыльцу. Откуда она взялась? Не из леса же за ней прибежала?
Но особенно растрогала ее Звездоня. Узнала, нет ли ее по шагам, когда она поравнялась с воротами двора, а голос подала. Ворота для тепла были заставлены ржаными снопами. И от них шел белый парок, приятно пахнущий жилым теплом и навозом.
На задворках Лизку встретили братья с лопатами. Щеки раскраснелись, глазенки блестят.
— Иди. Мы до самой бани дорожку разгребли.
И она пошла по этой дорожке. Пошла неторопливо, бездумно любуясь сиянием зимнего дня.
Семеновна, черпавшая воду из оледенелого колодца, не признала ее:
— Чья ты? Худо ноне вижу…
— Давай — «чья ты»! Соседку не узнала…
— Ли-иза! О господи… Вот как ты выросла… В байну пошла?
— В байну. Заходи в гости — я чаем с сахаром напою.
Сзади слезы, всхлипывания:
— Вот какая девка у Анюшки выросла… А я и не узнала. Заходи, говорит, чаем с сахаром напою…
Татьянка, бежавшая впереди, быстро обернулась и осуждающе посмотрела на сестру:
— Ты чего это ее звала? Мы и сами сахар-то съедим.
— Ой, какая ты жадюга, Татьянка! Как язык-то у тебя повернулся. Глызку сахара старухе пожалела…
— Ну и что, — не сдавалась Татьянка. — Это ты каждый день чай с сахаром пьешь, а мы-то все без сахара.
