— Довольно, — отрезал хай и подошел к окну. Выглянув наружу, он сделал жест стоящим у входа слугам. Кто-то выкрикнул приказ.
— Хешай, — произнес правитель, отворачиваясь. — Я хочу, чтобы ты знал: мне известно, с какими тяготами сталкивается поэт. Я читал старинные повести. Но ты… ты должен понимать, что твой театр теней причиняет зло невинным людям. А в итоге страдает мой город. За последние дни я выслушал шесть прошений понизить налоги в качестве погашения риска. Люди боятся, что твой андат найдет способ пойти против тебя и каким-либо образом испортит хлопок. Два крупнейших торговых дома уже посылали ко мне представителей с вопросом, что я буду делать, если андат сбежит. Как тогда мне поддерживать торговлю? И как отвечать на такие вопросы, а?
— Не знаю, — глухо и сипло ответил поэт.
— И я не знаю, — сказал хай.
На лестнице послышался топот. Маати не терпелось посмотреть, что происходит, но желание остаться и услышать следующие слова хая пересилило.
— Дальше так продолжаться не может. И если прекратить это должен я, да будет так.
Шаги застучали у самой двери, и в следующий миг в комнату ввалились двое в рабочих штанах, волоча тяжелый ящик — деревянный, окованный железом. Ящик был достаточно велик, чтобы вместить человека, но слишком низок и узок, чтобы сесть в нем или повернуться. Маати видел его изображения в книгах дая-кво, где рассказывалось о жестокости придворных судов. Носильщики поставили ящик у стены, согнулись перед хаем в позах глубокого почтения и поспешно удалились.
— Высочайший, — взволнованно начал Маати. — Вы ведь… это же…
— Угомонись, юноша, — осадил его хай, делая шаг к устройству и вытаскивая задвижку из железной опалубки. — Это не для Хешая — с ним мы дружны с давних пор. Там он будет хранить вещи, которыми редко пользуется.
Крышка ящика со звоном откинулась. Маати увидел, как Бессемянный на миг замер. Потом его совершенные губы тронула ироничная улыбка. Хешай смотрел молча.
— Но, повелитель… — Голос Маати окреп. — Поэт и его создание неразрывно связаны, и если вы запрете половину Хешая в пыточный ящик…
Хай резкой позой потребовал тишины, и Маати осекся. Несколько долгих мгновений властитель не сводил с него взгляда, пока Бессемянный не рассмеялся и не встал между ними. На краткий миг Маати показалось, что андат хочет защитить его от хайского гнева.
— Не забывай, мальчик мой, — произнес он, — что наш повелитель уничтожил двух своих братьев, чтобы завоевать трон. Так что о жертвах ему известно больше, чем всем нам. Если верить истории.
— Давай, — кивнул хай поэту, но Маати не заметил усилий со стороны Хешая. Бессемянный сам шагнул в ящик и скорчился там, поджав колени. Хай закрыл крышку, опустил решетку и вставил металлический штырь для удержания засова на месте. Бледное лицо андата расчертила тень от решетки. Хай повернулся к кровати и ждал, пока поэт не принял позу согласия с приговором.
— Нечего ему бродить попусту, — произнес правитель. — Когда нужда в нем отпадает, пусть сидит на месте. Таков мой приказ.
— Слушаю, высочайший, — ответил Хешай, лег на постель и отвернулся, накрывшись с головой простыней. Хай негодующе фыркнул. В дверях он задержался.
— Поди сюда, — обратился он к Маати с позой приказа. Юноша ответил, как надлежало, позой почтения. — Надеюсь, из тебя выйдет лучший поэт.
Когда хай и его люди ушли, Маати еще долго стоял и дрожал. Хешай не шевельнулся и не проронил ни слова. Бессемянный в своем ящике только глазел сквозь решетку, пропустив через нее пальцы. Маати задернул над учителем полог и побрел вниз. Там уже не было никого и ничего, кроме недоеденных гостинцев да зловещей тишины.
«Ота-кво, — вдруг подумал он. — Ота-кво подскажет, что делать. Только бы он знал ответ…»
Маати взял яблоко, кусок хлеба, кувшин воды и отнес все это наверх, поэту. Потом наскоро переоделся в свежее платье и бросился прочь, в город. На полпути к баракам Оты-кво он заметил на щеках слезы и даже не смог вспомнить, когда заплакал.
— Итани! — рявкнул Мухатия-тя. — Спускайся, да поживей!
Ота, задыхаясь в жаре и темноте под самой складской крышей, схватился за боковины лестницы и съехал на руках вниз. Мухатия стоял в широком дверном проеме, впускающем свет и шум улицы. Выражение лица у надсмотрщика было кислое, но с каким-то необычным оттенком — нетерпением, может быть, или любопытством. Ота встал перед ним в позе исполненного долга.
— Тебя вызывают в Дом. Уж не знаю, чем ты им пригодишься.
— Понял, Мухатия-тя.
— Если это твоя подружка придумала, чтобы оторвать тебя от работы, я все равно узнаю.
— Ну, пока не схожу, не выясню, — заметил Ота с привычной улыбкой, а сам подумал, что никогда еще не улыбался так неискренне. Мухатия-тя немного смягчился и махнул Оте, выпроваживая его за дверь.
— Эй! Итани! — окликнул знакомый голос. Каймати. Ота обернулся. Старый приятель толкал к двери склада тележку, но остановился перевести дух, подперев тяжесть коленями. — Расскажешь потом, а?
Ота изобразил согласие и вышел. «Это только кажется, — говорил он себе, шагая по улицам, — что на меня глазеют. С какой стати целому городу замечать, что я есть, судить обо мне? Обычном грузчике в целом городе себе подобных?» Но уговоры никак не меняли его настроения. Скорбный торг прошел неудачно. Лиат досталось, Маати — тоже. Два дня он не видел ни ее, ни его. Комната Лиат в Доме Вилсина пустовала, а у поэта было слишком людно — какое там зайти в гости. Приходилось довольствоваться слухами улиц и бань.
Андат якобы вырвался на свободу, убил мать и ребенка; ребенок на самом деле был от поэта — нет, от хая — или, что невероятней всего, от самого андата; поэт совершил самоубийство, был убит хаем или пал от руки андата; поэта сразил душевный недуг; сошла с ума мать… Домыслы растекались во всех направлениях, как кровь, пролитая в воду. Какие только ни ходили легенды — даже правдивые, незаметные в общей массе, — и на каждом углу Сарайкета их плодили и множили.
Ночью Ота спал плохо и проснулся не отдохнувшим. Теперь он быстро шел по улицам, а послеполуденное солнце давило на спину так, что пот лился ручьем.
Лиат он увидел еще издали, перед Домом Вилсина, и узнал по силуэту, прочел изможденность в ссутулившихся плечах. На ней было траурное облачение. То ли это платье, в котором она вела церемонию, или новое, по случаю свежего горя, он не знал. Увидев его, Лиат пошла навстречу. Ее глаза потухли, лицо побледнело, в губах не было ни кровинки. Она без слов упала к нему на грудь. Со стороны, конечно, это смотрелось странно — не подобало грузчику обнимать распорядительницу, прижимаясь ко лбу щекой, да еще посреди улицы. Да и сомнительное удовольствие в такую жару. Лиат же так крепко стиснула его, что он почувствовал, как тяжело она дышит.
— Что случилось, любимая?
Лиат только покачала головой. Ота погладил ее распущенные волосы и стал ждать. Наконец она, судорожно вздохнув, разжала объятия, только руку не отпустила. Да он и не стал отбирать.
— Идем ко мне, — сказала Лиат. — Там можно поговорить.
В Доме Вилсинов царило уныние. Люди спешили по делам, словно ничего не произошло, но всеобщее напряжение давало о себе знать. Лиат молча провела Оту к себе, толкнула дверь комнаты и затащила в полутьму. На кровати лежал кто-то худой и очень знакомый, в коричневом платье. При виде вошедших он сел и протер глаза.
— Ота-кво? — спросонья проговорил Маати.
— Он пришел сегодня утром, тебя разыскивал, — пояснила Лиат, отпустив наконец руку Оты и сев за стол. — По-моему, он ничего не ел и не пил с самой церемонии. Я привела его сюда, дала яблоко и воды, положила спать и послала гонца к Мухатии-тя.
— Прости, — сказал Маати. — Я не знал, где тебя искать, и решил, что Лиат-тя…
— Нет, ты хорошо придумал, — уверил его Ота. — Как видишь, я здесь. Так что же случилось?
Маати потупился, за него начала Лиат. Ее тон был суров, как камень, и столь же безрадостно сер. Она
