Слуга принес вино, и Марчат медленно выпил его, перечитывая свои несколько строк. Разумеется, он все сочинил: мол, надеялся перевернуть торговлю Сарайкету в убыток и тем самым окончить свое изгнание. Якобы тешил себя мечтами о доме и послушался своей дурной природы. Потом надо покаяться перед хаем в грехах, признать себя трусом, попросить о снисхождении и отписать все состояние островитянке Мадж, жестоко от него потерпевшей, и Амат Кяан, которая в своей преданности не поверила, что он способен на подобное коварство, и предположила участие высших гальтских чинов.
«Последний штрих особенно мил, — подумал Марчат. — Если я покажу Амат женщиной слишком верной и слишком влюбленной, чтобы разглядеть мое истинное лицо, она, несомненно, оценит иронию».
Он взял начатое признание, подул на тушь и отложил в сторону. В самом деле, к чему спешить? Любой день из шести оставшихся подойдет, особенно если хай отложит аудиенцию и даст ему еще несколько вечеров жизни. К тому же писем предстояло написать много. Например, семье, в Гальт. Извиниться перед Верховным Советом за собственное злодейство — с расчетом, что письмо перехватят. Или что-нибудь более личное. Настоящее.
Он провел пером по туши и поставил металлическое острие на чистый лист.
Ота очнулся ближе к вечеру от тяжелого, беспокойного сна. В комнате никого не было: хозяева остальных коек разошлись по делам. Жаровня остыла, зато в окно, затянутое тонкой кожей, светило солнце. Ота собрал вещи, которые перед сном втиснул между собой и стеной, чтобы никто не стащил, и на всякий случай проверил. Денег было ровно столько, сколько и вчера. Он медленно оделся, дожидаясь, пока обрывки снов — что-то про потоп и тонущих в нем бродячих собак — не сотрутся из памяти.
На прибрежных улицах стояло обычное оживление. Даже зимой приставали суда и почти тотчас отходили, устремляясь большей частью на юг, в теплые порты. Сейчас путешествие в Ялакет было бы в высшей степени неприятным. У лотка рядом с пристанью Ота купил маленький кулек печеных яблок в масле и черном сахаре и стал есть, перебрасывая с руки на руку. Он вспомнил об Орае, Мати, лютых северных холодах и о том, что на морозе горячие яблоки были бы еще вкуснее.
В каждой чайной, возле каждой печи огнедержца, на всех углах и улицах обсуждали одно: прошение Амат Кяан об аудиенции у хая. Просьбу выступить с обвинением Дома Вилсинов. Ота слушал и обаятельно улыбался, хотя в душе ему было не до улыбок. «Амат хочет рассказать, как торговый дом избегал уплаты налогов», — говорили одни. «Нет, — спорили другие, — это все из-за скорбного торга. Андат вступил в сговор с соперничающим Домом и нарочно подстроил так, чтобы очернить Вилсина, а Амат затеяла разбирательство, потому что ей за это платят». Третьи утверждали, будто ребенок девушки с островов был на самом деле от Вилсина, а может, от самого хая Сарайкетского. Или другого хая, который решил избавиться от отпрыска, чтобы не делать из него поэта-полуниппуанца.
В общем, шума было не больше и не меньше обычного — такие скандалы тысячами будоражили кровь Сарайкета. Ота, впрочем, держал свою версию при себе, даже когда встречал знакомых. Скоро все выяснится само.
На западе садилось солнце, проваливаясь в низкие холмы и тростниковые поля. Ота отправился по широким улицам в сторону дворцов, где, миновав сады, очутился у дома поэта. Стоял дом в стороне от величественных чертогов хая и утхайема и оттого казался уединенным, скромным и каким-то настоящим. Ота оставил позади голые деревья и прошел по мосту над прудом, где плескались карпы-кои. Здесь вода никогда не замерзала.
Не успел Ота подойти к дверям, как Маати открыл их. Из дома пахнуло теплом, запахом дыма и пряного вина. Маати приветствовал его как ученик — уважаемого наставника, а Ота рассмеялся и развел его руки в стороны. Только когда Маати не улыбнулся в ответ, он понял, что поза была искренней. Ота принял позу извинения, но Маати молча покачал головой и пригласил его внутрь.
Беспорядка в доме прибавилось: книги, бумаги, пара стоптанных башмаков, недоеденный завтрак лежали и стояли как попало. В очаге догорал огонь; Маати опустился в одно из кресел перед ним. Ота занял второе.
— Ты вчера оставался с ней на ночь? — спросил Маати.
— Не на всю, — произнес Ота, наклоняясь вперед. — Под утро снял койку у пристани. Не хотелось там ночевать. Ты слышал, что Амат Кяан…
— Да. По-моему, Хешаю-кво сообщили даже раньше хая.
— И как он это воспринял?
— Отправился в веселый квартал. Вряд ли мы скоро его увидим.
— Думаешь, он у Амат Кяан?
— Сомневаюсь. Судя по виду, он намерен не решать проблемы, а в них участвовать.
— А он знает? То есть ты говорил ему, с чем она собирается выступить?
Маати издал полусмешок-полустон.
— Говорил. Только он не поверил. Или поверил, но не хочет признаваться. Он сказал, что справедливость этого не стоит.
— Не могу с ним согласиться, — произнес Ота. И добавил: — Хотя, может, справедливости вообще нет.
Настало долгое молчание. У огня Ота заметил большую чашу вина. Большую, а вина на донышке.
— А как ты воспринял эту новость?
Маати пожал плечами. Выглядел он нехорошо, нездорово. Лицо посерело, под глазами виднелись мешки — то ли от недосыпа, то ли от пересыпания. Приглядевшись, Ота заметил, что голова у Маати чуть- чуть подрагивает в такт сердцебиению. Он был пьян.
— Что случилось, Маати?
— Ты должен был прийти сюда, — ответил молодой поэт. — Не надо спать на пристани или в доме утех. Тебе здесь всегда рады.
— Спасибо, но боюсь, людям покажется странным…
— Людям! — буркнул Маати и притих. Ота встал, нашел котелок с вином, который грелся на жаровенке, сгреб на сторону бумаги, лежавшие слишком близко к углям, и налил себе. Маати сонно проводил его взглядом.
— Я бы сам тебе налил.
— Какая разница? Я справился. Как ты себя чувствуешь, Маати? Выглядишь… будто тебя что-то гнетет.
— Я так же подумал о тебе. С тех пор, как ты вернулся от дая-кво, между нами… все как-то сложно. Тебе не кажется?
— Наверное, — ответил Ота и пригубил вино. Оно было горячим — пришлось подуть на него, прежде чем пить, но не перегретым, так что спирт не успел выпариться. Питье приятно согревало горло. — Я сам виноват. Кое-чего нарочно старался не замечать. Орай говорит, море меняет человека, меняет самую его суть.
— Может, дело и не в том, — тихо произнес Маати.
— А в чем?
Маати склонился вперед, опершись локтями о колени и, глядя в огонь, заговорил. Его голос был жестким, как камень.
— Я обещал никому об этом не рассказывать, но сейчас я нарушу свое обещание. Ота-кво, я совершил нечто ужасное. Я не собирался этого делать, и если бы я мог все отменить — клянусь богами, отменил бы сей же миг. Пока ты был в отъезде, мы с Лиат… нам больше не с кем было поговорить. Только мы знали всю правду. И мы часто бывали вместе…
«Тебе нельзя ехать, — говорила Лиат, когда он собирался к даю-кво. — Кто-то должен меня поддержать».
