— Правильно, Меседу! — поддержал мастер. — Так его, воспитывай, сбивай спесь.
— Хорошо, хорошо, пусть будет — наш сын.
— Пусть — совсем нехорошо! Что значит «пусть»?
— Опять не так сказал? Да, да — наш сын. Теперь довольна? Друзья! — Кузнец обратился ко всем и обнял Бахадура за плечи по-родственному, будто два аула — Гулебки и Банава — испокон веков стоят так близко друг от друга, что уже никто и не может сказать, идет ли он по тропинке Банава или уже спустился на землю Гулебки — День этот запомним по двум событиям: встрече с нашим молодым кунаком Бахадуром и тем, что сегодня дадим нашему сыну имя. Мы тут с Меседу не только спорили, но успели обсудить и решили…
— Что же вы решили? — не дождался конца паузы инженер.
— …Не отступать от доброго горского обычая: в честь нашего юного кунака назвать первенца Бахадуром. Дерхаб!
Все подняли бокалы. Взволнованный Бахадур на этот раз забыл строгие наставления тренера. Да и чем угрожает один бокал вина, выпитый по такому торжественному поводу? Говорят, в одном ауле отец крепко проучил своего сына кизиловой тростью: не за первую рюмку и не за последнюю, а за все те, что были между ними: больше десяти раз, говорят, прогулялся кизиловый сук по спине и бокам выпивохи. Синяки сошли, а память осталась. Так что, если кто не попадет к чародею-врачу, можем предложить курс лечения от пагубной страсти к вину у нас — в горах кизил растет повсеместно.
Первый и единственный бокал за всю свою жизнь осушил Бахадур. Он поблагодарил собравшихся, родителей новорожденного, дал клятву быть старшим братом мальчику, который с этой минуты носит его имя, и закончил свой тост добрым даргинским словом, смысл которого составляют самые светлые, самые сердечные пожелания: — Дерхаб, Бахадур! Дарю тебе имя!
ЗЕМЛЯ
1
Зима в горах выдалась необычно мягкая. И день выдался особенный — располагает поневоле к раздумьям о жизни. Небо похоже на бирюзу с белыми прожилками, и вправлено оно в золотые зубцы улыбчивого солнца. Земля дышит теплом. Кое-где, правда, еще отливается радугой белый снег. Земля… Сколько мудрого и доброго, печального и светлого заключено в этом одном слове, близком каждому человеку. Земля — кормилица наша щедрая, в ней наши песни, наши надежды. Земледелец — разве это слово не звучит так же гордо, как кузнец или поэт.
Очень приметное у старика лицо. Оно похоже на растрескавшуюся под зноем землю, столько морщин и щербин на нем вдоль и поперек и таких глубоких, что кажется, суровые ветры всех времен прошли через него, как через скалы, и избороздили его. Лицо это будто хочет воскликнуть: «Я ли не видело жизнь?!»
Это старик Ирбани из аула Аль-Карах, «что высоко в горах», как добавил бы в рифму поэт. В расстегнутой шубе и в белой лохматой папахе старик, что сидит сейчас на камнях полуразвалившейся изгороди, напоминает единое гранитное изваяние. Сидит он опершись не знавшими покоя руками о сучковатую сырую палку и прижав к этим шершавым рукам угловатый подбородок. Нет бороды у старика, говорят, как только молодые стали их носить, старики остригли.
Глубоко задумался Ирбани, глядя потускневшими, но живыми глазами на молодцеватых, голосистых парней в ватных телогрейках, что поодаль от него на склоне, бывшем некогда террасном поле, роют глубокие ямы. Потом их зальют бетоном под основание все увереннее и все выше в высокогорье поднимающихся ажурных железных опор для высоковольтной линии. Крепкие, как на подбор, ребята, смелые и мужественные, с загорелыми лицами, с которых то и дело они шапками вытирают пот.
А внизу, глубоко в ущелье, шумит река. С этой высоты хорошо заметны притаившиеся в горах обновленные аулы, связанные друг с другом этими ажурными опорами и проводами, несущими людям свет. Над глубоким ущельем парит орел-белохвост с молодым орленком. Вертолет под своим брюхом поднимает на эту высь новую железную опору.
Это склон горы Кацлаку, что значит «хлебное поле». Да, да, на этом вот склоне находились еще до войны обрабатываемые, так называемые террасные поля — лоскутки, которые поднимались на каменных уступах, изгородях прямо от ущелья до самой макушки, где сейчас сидит задумчивый старик. Маленькие клочки земли, земля горцев, земля отцов и дедов. Сколько неимоверного труда было вложено предками, чтобы этот каменистый склон превратить в житницу и назвать хлебным. Сколько им пришлось построить этих каменных подпорок-изгородей, чтоб на склоне удержать плодородную землю, а сколько пришлось предкам нанести сюда в плетенках на своих спинах земли с поймы рек, сколько сноровки и умения приложили люди, чтоб сберечь на этих высотах земли и растить на них хлеб, чтоб сберечь каждый камень в изгороди, каждую травинку, каждый ком пригодной земли.
Здесь, на этих лоскутках, росли чечевица, ячмень и даже кукуруза-скороспелка, овес, картофель и морковь… Не у всех горцев в прошлом была своя земля, большинство земель этих принадлежало меньшинству, и того, кто имел на этом склоне Кацлаку клочок свой, считали удачливым, счастливым. Не сотками и квадратными метрами мерили здесь землю, а чимами-пядями, и стоила здесь земля очень дорого, и не каждый мог за век свой ее приобрести. Иметь клочок земли хотя бы величиной с бурку было мечтой, и мечту эту отец передавал сыну, а сын своему сыну.
А вот лоскуток земли, который на глазах Ирбани перерыли эти верхолазы и которого хватило только на одну ногу могучей железной опоры, был землей этого старика, и приобрел он ее в начале века за очень дорогую цену. Род Кубэар, к которому принадлежал и Ирбани, был безземельным. Ни дед, ни отец Ирбани не смогли за свой век накопить добра, чтоб приобрести такой клочок собственной земли, зато каждый в своем завещании передавал как великое желание — да будет удача в жизни, постарайся приобрести землю. И каждую молитву: «Я был безземельным, дед мой и отец были безземельными, да достанется кусок земли хотя бы моему сыну!» Дорогая была цена земле. На поле такое следовало пригнать весь домашний скот и заполнить все поле животными, прижав их друг к другу, — вот это и была цена земли. Выпала однажды удача Ирбани, и он пригнал на это поле весь свой скот, не пожалел даже отелившуюся корову, барашка, козу и даже облезлого ишака… Но, о горе, животные его не заполнили все поле, осталась незаполненной самая малость с краю… Сердце в груди чуть не разорвалось у Ирбани, и огляделся он с мольбой вокруг, на колени пал перед хозяином, по тот был неумолим. Ирбани посмотрел на свою жену, которая стояла поодаль в окружении детей. А их было девять душ, мал мала меньше. Вскочил Ирбани, подошел к жене и отнял у нее двух старших сыновей, потащил их на незаполненный кусок земли и поставил на четвереньки, прижав их к скоту. Два сына в придачу — только бы не упустить счастливого случая. Сделка состоялась. Слезы были, и радость была. Забрал хозяин тогда и весь скот, и двух старших сыновей к себе в рабство. Но зато теперь Ирбани сам хозяин земли — это вот его земля, да, да, и эти камни, и этот сорный желтый цветочек, и этот ком, что он поднял на руки, как дитя…
2
Вскопал весной Ирбани свое поле, и казалось ему, что счастливее его нет человека под этим голубым ласковым небом. А как пахла эта земля. И раньше пьянел Ирбани от запаха земли, но когда она стала его родной, то этот запах был для него приятнее запаха сена и соломы. Что за чудо эта земля, и что может сравниться с ней. И когда жена принесла ему в тот день похлебку с галушками в узкогорлом кувшине, он, долго не раздумывал, выдавил в борозде ямочку в виде тарелки и, вылив туда похлебку, стал есть. И еда с
