которого нелегко застать в редакции и которого знают все горожане не меньше, чем начальника милиции. Разве мог такой человек усидеть спокойно, когда представляется возможность прославиться на весь мир: взять первое интервью у снежного человека, заснять его с лампой-вспышкой и показать всему населению земного шара?! Касум так заторопился, что даже забыл сообщить редакции, куда отправляется; к тому же и не хотел об этом особенно распространяться; у Касума свой метод: меньше болтовни, больше дела! Напишет корреспонденцию и положит вместе с фотографиями на стол редактору — вот и все! А разговоры сами собой возникнут после выхода в свет газеты с его очерком.
Касум оделся потеплее: ведь отправлялся не на цитрусовый юг, а к вечным снегам Дюльти-Дага. Дорогу он знал: и родители Касума были оттуда родом, да и ему самому приходилось посещать Шубурум по редакционным делам. Однажды редактор поручил ему проверить одно письмо из Шубурума. Этот случай он хорошо помнит: не раз рассказывал со смехом товарищам по работе. В Шубуруме на гудекане он встретил Кара-Хартума и сказал:
— Я как раз к тебе.
— Ко мне?! — удивился Кара-Хартум: еще никогда к нему не приезжали из города.
— Да, в редакцию поступил материал о тебе.
— Материал?
— Да.
— Слышите вы, люди, а? Обо мне прислали материал в редакцию. Вот народ! Ну что я такого сделал, чтоб обо мне писали? Наверняка это о том, что я женился на молоденькой, да? Ну скажи ты честно: кто же не любит молодых? Вот спроси нашего почтенного старика Али-Хужу: женился бы он, если б за него согласилась выйти наша красавица Айшат? А?
— Конечно, женился бы! — воскликнул Али-Хужа.
— А я б и от старой вдовы не отказался, — грустно вставил тогда горбун-парикмахер.
— Слышишь ты, газетчик, что люди говорят? А?
— Да. Но написали не об этом.
— А о чем же? Что уклоняюсь от колхозных работ? Так я же охотник, не умею ковыряться в земле…
— Нет, и не о том…
— А-а, теперь догадываюсь! Наверное, о том, что, когда достраивал саклю, лес рубил. Да? И кто бы подумал, что о таком пустяке люди станут писать в газету! Нет, ты скажи, кто написал эту кляузу?
— Нет, нет, и не об этом, дорогой Кара-Хартум! — сказал тогда Касум.
— Тогда я что-то ничего такого не припоминаю, о чем могли бы писать.
— А может быть, — вмешался Хужа-Али, — написали о том, что ты вместо горной куропатки подстрелил соседскую курицу?
— Это была случайность! — возразил Кара-Хартум. — А впрочем, шайтан их знает. В наш просвещенный век, век бумаги, все может быть: бумага стерпит. Так неужели написали о курице?!
— Нет, — сказал Касум, — не о курице… Ты на прошлой неделе, говорят, убил трех волков. Правда?
— Да. А что в этом плохого? Убил трех волков. Что ж тут худого? Вот народ, вот народ! Чем умнее становятся, тем хуже делаются. Все стали грамотными. А что будет дальше? Раньше люди не находили слов даже, чтобы сказать о любви. А теперь — пожалуйста, пиши на бумаге, передавай записки девушке. Тьфу! Какая безнравственность, — бумага, видите ли, не краснеет… Да, я убил трех волков, и шкуры сдал, куда следует, и получил вознаграждение — столько, сколько положено и ни на копейку больше. Понятно?
— Да, понятно! — ответил Касум и усмехнулся.
— Ты чего смеешься?
— Да так просто…
Тогда и познакомился Касум с колхозным охотником Кара-Хартумом, о котором в газету написал доброе слово, что вот, мол, он избавил общественный скот от трех жестоких врагов.
К самым высотам Касум подъехал на попутных машинах, а дальше надо было идти пешком. Нелегко пришлось корреспонденту: горные тропы и дороги были уже под снегом, кое-где завалены камнями, обвалами, а местами обрушились. Кое-где пришлось пробираться на четвереньках, а то и ползком. Хорошо, что он надел грубую, с шипами, обувь альпиниста. Лохматая заячья ушанка и медвежья шуба надежно укрыли от холода, а чем выше поднимался Касум, тем злее становился мороз. Под шубой корреспондент прятал надежного друга — фотоаппарат «ФЭД», которым надеялся заснять самого снежного человека.
Когда солнце, опускаясь, коснулось горных вершин, Касум был уже на Шайтан-перевале и здесь немного отдохнул, в той самой похожей на караван-сарай постройке, где обычно отдыхали дорожные рабочие. Уже совсем стемнело, когда Касум увидал тусклые огни Шубурума.
Надо было прежде всего где-то устроиться на ночлег, и, миновав на окраине аула у дороги свежую могилу с каменным памятником, Касум постучался в первую же саклю. Никто не отозвался. Постучался во вторую — снова глухое безмолвие. И в третью не смог достучаться… «Да что ж это такое?! — испугался Касум. — Неужели люди внезапно покинули аул? Неужели ни одна дверь не откроется передо мной? Но если хозяева уехали, отчего же заперты двери?» Встревоженный, Касум медленно шел по тесным проулкам…
Могла ли Айшат не верить отцу, человеку, которому уже двадцать лет шубурумцы доверяют руководить сельсоветом? А ведь отец сам видел каптара… Пусть издали, но все-таки видел. Горцы говорят: «Что видел — правда, что слышал — ложь». И девушке вдруг стало страшно. Айшат проворно вскочила с тахты и заперла дверь сакли. Не успела отойти, кто-то негромко постучал. Мгновенно Айшат оглядела комнату, схватила со стены отцовский кинжал, вынула из ножен. Стук повторился, тихий голос сказал за дверью:
— Открой, это я!
— Кто ты?
— Да я, Хамзат.
— Нет, нет, это по твой голос.
— А чей же?
— Если это вправду ты, Хамзат, то скажи…
— Что сказать?
— Скажи… Скажи: животные болеют гипертонией?
— Нет.
— На самом деле это ты, Хамзат?
— Да, я. Открой.
— Ну что тебе? Зачем стучишься, когда я одна?
— А мне больше никто и не нужен. Хочу сказать тебе пару слов.
— Ну, говори, я слушаю.
— Открой же, Айшат.
— Нет, я одна…
— Я должен сказать тебе очень, о-чень важное…
И Айшат не устояла… О, скольких женщин погубило любопытство и скольких оно еще погубит!
Хамзат вошел, прикрыл дверь, оглядел девушку. Взгляд его показался Айшат странным.
— Ну, что ты хотел мне сказать? — спросила она, отступая в глубь комнаты.
— Зачем этот кинжал?
— Он тебе не мешает.
— Нет, но…
— Говори же скорее! Люди могут вернуться. Что подумают, если застанут нас наедине…
— Я долго искал случая побыть с тобой наедине! Айшат…
— Что?
— Я люблю тебя, Айшат, — промолвил Хамзат, подходя ближе.
— Нет, нет, не говори мне этого…
— Говорю и буду говорить. Хватит! Я долго терпел.
