— Не понимаю.
— Я говорю о своей заставе. Не зря враг нацелился на наш участок границы. Есть здесь, как видно, благоприятные условия для атаки.
— Вы полагаете, что есть? — пристрастно спросил Громада.
— Не я полагаю, товарищ генерал, а он… нарушитель.
— Вы что же, с его точки зрения изучали ангорскую заставу? Думали за него?
— Обязан думать и за него, товарищ генерал.
— Ну и что? Нашли уязвимые места?
— Нашел!.. Во-первых, здесь больше года тихо, никаких чрезвычайных происшествий. Люди привыкли к тишине. Привыкли и создали благоприятные условия нарушителю.
— Клевещете на себя, старший лейтенант.
— Не я, товарищ генерал, клевещу, а он, наш противник. Ему кажется, что мы закисли в тишине, плохо соображаем, плохо слышим, ничего не предчувствуем, не предвидим.
— И вы хотите доказать, что он ошибся, да? — с насмешливо-лукавым упреком спросил Громада. — Вы, разумеется, уже составили план особых мероприятий, собираетесь держать под током высокого напряжения и себя и все подразделение?
— Да, товарищ генерал, — растерянно ответил Смолярчук. Он понял, что сделал не то, что надо, но не знал еще, в чем же именно промахнулся.
— Поторопились, старший лейтенант! Рано. Зря хотите наставить своего противника на путь истинный. Пусть и дальше блуждает в потемках, убаюкивает себя убеждением, что здесь, на Дунае, пограничники закисли в тишине, не ждут чрезвычайных происшествий.
Смолярчук опустил голову. На смуглом его лице выступили пятна лихорадочного, нервного румянца. Давно не юноша, скоро тридцать ему, а до сих пор краснеет.
Громада поднялся, подошел к столу, огромной своей ладонью накрыл развернутый лист бумаги, исписанный красивым почерком Смолярчука.
— Отменить! Все это было бы хорошо в другое время, а сейчас… Все остается по-прежнему. Мы не должны вспугнуть молодчиков из «Отдела тайных операций». Пусть приходят. Милости просим, как говорится, добро пожаловать! Встретим не пулями, не ракетными всполохами, а тишиной. Короче говоря, предстоит операция «Тишина»! По нашему плану. На позициях, подготовленных нами. До конца операции я буду в штабе отряда. А на заключительном этапе операции, когда она перестанет быть тихой и превратится, возможно, в шумную, переберусь сюда. У меня пока все, товарищ старший лейтенант. Уезжаю! Вопросы есть?
— Есть. Что прикажете делать с Качалаем?
— Держите его в изоляции до возвращения полковника Шатрова из Одессы. Теперь слово за чекистами.
ДУНАЙ ИВАНОВИЧ
В самое короткое время Шатров и Гойда установили, что Петр Михайлович Кашуба вполне реальная фигура. Родился и вырос на одном из островов, в гирле Дуная. В юности рыбачил. Был матросом, браконьером, садовником, контрабандистом, шинкарствовал. Много пил. Женился поздно. Дома бывал редко. Больше бродяжил по Дунаю. Несколько лет пропадал где-то в южной Румынии: говорят, работал на виноградных плантациях короля Михая-отца. Вернулся на Дунай перед самой войной, пожил немного в Ангоре и нанялся в монастырь виноградарем. Пользовался особым покровительством игуменьи Филадельфии. Пить не бросил, но пил втихую, в своем монастырском чулане.
В городе на Степной улице живет его отставная жена Марфа Кашуба. Утверждают, что она ненавидит мужа, пренебрегшего ею.
Уехал в Закарпатье якобы ненадолго. Наведет порядок в запущенных виноградниках монастыря над Каменицей и вернется на Дунай.
Говорят, уехал с рекомендательным письмом игуменьи Филадельфии.
Кто подменил Кашубу? Добровольно он согласился на это? Или же убит, чтобы «Говерло» воспользовался подлинным именем?
На все эти вопросы Шатров и Гойда пока не получили ответа. Им не удалось узнать, где бывал Кашуба в последние дни перед отъездом, с кем встречался.
Многое могли бы они выяснить в монастыре, но Шатров не счел возможным еще раз прибегать к услугам монахинь. Розыски пропавшего виноградаря должны быть тайными…
На легкой одновесельной лодке Гойда подплыл к дому № 5, стоящему на берегу окраинной протоки, на Степной улице. Бросив суденышко у домашнего причала, он поднялся по старой догнивающей лестнице на крутой откос и очутился перед невысоким ивовым плетнем.
— Эй, люди добрые, отзовитесь! — закричал он.
На крылечко свежепобеленной мазанки вышла высокая, располневшая хозяйка, Марфа Кашуба. Руки у нее темные, натруженные, но лицо, сбереженное временем, почти без морщин, чистое, смуглое. Брови широкие, густые, а под ними — не замутненные долгой жизнью, свежей синевы глаза. Снизка старинных, червонного камня бус обхватывает не дряблую, крепко посаженную шею.
— Кто тут? Что надо? — сердито окликнула Марфа.
— Из Одессы я, бабуся. Поручено мне проведать вас и передать посылку.
— Какая такая посылка? Ошибся адресом. Поворачивай, плыви дальше!
— Не ошибся. Попал в точку. Степная улица, дом № 5?
— Верно. Фамилия какая тебе нужна?
— Сейчас скажу… Разрешите войти?
— Входи, чего уж.
Гойда откинул ивовую, на веревочных петлях калитку, вошел во двор, снял фуражку.
— Добрый день! Проездом я, из Одессы. Петр Михайлович Кашуба дома? Письмо ему и деньги передали. Шестьсот целковых!
— Смотри-ка! Откуда ему такой бешеный косяк привалил? От Господа Бога или от самого нечистого?
Гойда засмеялся.
— В аду и раю денег нет, бабуся. Там без них обходятся. — Он достал из кармана письмо, протянул его Марфе. — Вот, читайте, будь ласка. Тут сказано, от кого деньги и за что.
Марфа скрестила на груди руки, презрительно поджала губы.
— Мы грамоте не обучены. Ни к чему это нам. Читай сам!
— Могу… Адрес отправителя: Одесса, Красноармейская, восемь, Качалай. И вот что тут написано: «Уважаемый Петро Михайлович! Извиняйте, что не сдержал свое слово и не выслал в июле, как обещал, должок: туговато было с наличными. А теперь получил гонорар и рассчитываюсь с вами. Сообщаю также, что все ваши лозы принялись. Ни одна не запаршивела трудовиком, как было в прошлом году. Помните, что лозы, зараженные трутовиком, не лечат, а сжигают на корню. Спасибо за труды и за науку. Всего вам наикращего. Будете в Одессе — заходите…» Ясно теперь, бабуся? Приглашайте своего дидугана. Пусть забирает гроши.
— Нету его. Был, да сплыл.
— Не понимаю.
— Уехал.
— Так чего ж вы мне сразу не сказали? Куда уехал?
— А кто же его знает! Ищи ветра в поле.
— Не знаете, где ваш собственный муж?
— Был когда-то мужем… В монастырь иди, к длиннохвостой Филадельфии, она все знает о своем садовнике.
— Зачем же мне в монастырь идти, когда Кашуба здесь живет.
