— Да… с ней будет много возни…
Он передал карточку Батурину. Батурин взглянул, медленно поднял голову и растерянно улыбнулся.
— Что за черт! Эту женщину я сегодня видел во сне. Сны я запоминаю редко.
— Начинается чертовщина!
Капитан ни разу в жизни не видел ни одного сна и был уверен, что они снятся только женоподобным мужчинам и старухам.
— Удивляюсь, почему вы до сих пор не купили себе Мартына Задеку?
Берг, к которому вернулось самообладание, сделал скучающее лицо. «Молчаливый этот Батурин, а между тем полон сантиментов».
Но Батурин сон не рассказал. Враждебность к этому сну напугала его, он покраснел и перевел разговор на другую тему.
В сны он, конечно, не верил. Но власть их над ним была поразительна. Бывало так: много раз он встречался с человеком и не видел в нем ничего любопытного, не приглядывался. Потом во сне этот человек сталкивался с ним в средневековом городе или в голубом, вымытом дождями парке, и Батурин как бы очищал его от скорлупы обыденной жизни.
Невольно, почти не сознавая этого, Батурин начал и в жизни стремиться к тому, что он видел во сне. Это занятие приобрело характер азартной игры. Сны толкали его на неожиданные поступки: в действиях Батурина не было даже намека на план, на связность.
Все это быстро старило. В конце концов даже азартная эта игра с действительностью потеряла острый свой вкус. Много времени спустя Батурин понял — почему. Сны были отзвуками всего виденного, — они не давали и не могли дать новых ощущений. Батурин вращался в беспорядочном и узком кругу прошлого, преломленного сквозь стекляшки этих снов. Прошлое тяготило его. Дни обрастали серым мхом, беззвучностью, бесплодностью.
Батурин дошел до абсурдов. Однажды ему приснилось, что он ночью заблудился в лесу. Вечером этого дня Батурин ушел в лес и провел в нем ночь, забравшись в глухую чащу. Был сентябрь; в лесу, черном от осени, сладко пахла и чавкала под ногами мшистая земля. Казалось, что десятки гигантских кошек крадутся сзади. Батурин боялся курить. Утром синий и тягучий рассвет никак не мог разогнать туман, и земля показалась Батурину очень неприглядной.
Сны определяли все его привязанности, влюбленность, самую жизнь, несколько смутную, пеструю, когда грани отдельных событий переплетаются так прочно, вживаются друг в друга так крепко, что ядро события отыскивается с трудом.
Он переменил несколько профессий. В каждой была своя острота, разбавленная в конце концов скукой. Сейчас Батурин случайно был журналистом. Раньше он был вожатым трамвая, матросом на грязном грузовом пароходе на Днепре, прапорщиком во время германской войны, дрался с Петлюрой и Махно, заготовлял табак в Абхазии.
Жизнь шла скачками, в постоянной торопливости, в сознании, что главное еще не пришло. Всегда Батурин чувствовал себя так, будто готовился к лучшему. Одиночество приучило к молчаливости. Все перегорало внутри. Никому он о себе не рассказывал.
Батурин пробовал писать, но ничего не вышло — не было ни сюжета, ни четкой фразы. Больше двух страниц он написать не мог, — казалось слащаво, сентиментально. Писать он бросил.
Ему было уже за тридцать лет. Он был одинок, как Берг и капитан, — это их сблизило. Встретились они в Москве в редакции. Капитан и Берг жили у приятелей и каждую ночь ночевали на новом месте. Батурин притащил их к себе в Пушкино.
Больше всего тяготило Багурина то, что он чувствовал себя вне общей жизни. Ни одно из ее миллионных колесиков не зацепляло его. Он жил в отчуждении, разговоры с людьми были случайны. Берг это заметил.
— Вы случайный человек, — сказал он ему как-то. — С таким же успехом вы могли бы жить в средние века или в ледниковый период.
— Или совсем не родиться, — добавил Батурин.
— Пожалуй… Что вам от того, что вы живете в двадцатом веке, да еще в Советской России? Ничего. Ни радости, ни печали. Генеральша, которую разорили большевики, и та живее и современнее вас: она хоть ненавидит. А вы что? Вы — старик!
Разговор этот больно задел Батурина, — он понимал, что Берг прав.
— Что же делать? — спросил он и натянуто улыбнулся.
Берг пожал плечами и ничего не ответил.
В этом пожатии плеч Батурин прочел большое продуманное осуждение таких людей, как он, — оторванных от своего века, выхолощенных, бесстрастных.
«Не то, не то», — мучительно думал он. Тоска его по самой простой, доступной всем жизнерадостности стала невыносимой. Он приходил к капитану, доставал водку, пил, и это успокаивало.
Поиски, на которые он согласился, пугали; он предчувствовал обилие скучной возни, по вместе с тем чудились в них прекрасные неожиданности, встречи.
«А вдруг найдется выход? — думал он, усмехаясь. — Чем черт не шутит».
Размышления его прервал возглас Наташи:
— Ну что ж, пойдем мы на лыжах? Я свои привезла.
Пошли втроем: Наташа, Берг и Батурин. Капитан остался с Симбирцевым, они заспорили о лирике. Спор принял затяжной и бурный характер. Им было не до прогулки.
В лесу на снег ложился розовый свет. Батурин ударил палкой по сосне она зазвенела. С верхушки сорвалась и тяжело полетела черная птица.
— Расскажите подробнее о Нелидовой.
— А вы расскажете сон?
— Расскажу.
— Ну ладно. Я расскажу, как Нелидова встретилась с Пиррисоном. Они встретились в Савойских Альпах зимой двадцать первого года.
— Где? — спросил Берг. Он плохо управлялся с лыжами и отставал.
— В Савой-ских Аль-пах в двадцать первом году:
Нелидова была киноартисткой во Франции, слышите? — прокричала Наташа. Их труппу отправили в горы; снимали фильм «Белая смерть». В труппе работал Пиррисон, — он играл охотников, апашей и полицейских. Снимали пирушку с танцами в горном кабачке. В съемке участвовали тамошние жители, дровосеки, а главным был угольщик, дедушка Павел. За веселый нрав его назначили чем-то вроде режиссера при дровосеках.
В кабачке затопили камин, зажгли юпитера, хотя дровосеки были против этого, — по их мнению, можно было снимать при свете ламп, да и от снега было совсем светло.
Налезло много народу, выпили для храбрости подогретого вина. Молодой сын кабатчика засвистел на окарине, дровосеки начали хлопать в ладоши, пошла пляска, и операторы пустились накручивать ленту. К стене были прислонены охотничьи ружья. Нелидова рассказывала, что до сих пор помнит запах в кабачке, — пахло смолой от стен, винным паром и духами.
Артисты опьянели от причудливой этой экскурсии в горы и танцевали почище матерых дровосеков. Дровосеки были добродушные, тяжелые люди. Они страшно хлопали друг друга по спине и на пари били одной дробинкой белку.
В разгар пляски дедушка Павел поднял руки и закричал:
— Стой, я потерял свою трубку!
Танцы прекратились. Артисты бросились искать трубку. Операторы перестали накручивать ленту.
— Крутите, идиоты! — заорал режиссер и схватился за голову. — Прозевали чудесный момент! Крутите, ослы!
Во время поисков рука Нелидовой встретилась под дощатым столом с рукой Пиррисона. Пиррисон пожал ее пальцы. Юпитер зашипел и ударил им в глаза.
— Целуйтесь! — закричал режиссер, набрасывая на одно плечо упавшую подтяжку. — Целуйтесь,
