лесничество, к Петру Максимовичу, а сам пошел пешком.
Леонтьев ожидал, что шофер удивится этому, но шофер отнесся к решению Леонтьева совершенно равнодушно. Это почему-то удивило и даже немного обидело Леонтьева. Так они и расстались, условившись завтра встретиться в лесничестве.
Освободившись от вещей, Леонтьев прошел через городок к реке. На наплавном мосту человек в гимнастерке с медалями за Сталинград и Берлин удил рыбу. Он покосился на Леонтьева и спросил:
— Огонька нету? Я свой коробок подмочил.
Леонтьев дал ему закурить и присел рядом на бревно. Когда позади проезжала телега, Леонтьева встряхивало.
В темной струящейся воде что-то поблескивало.
— Голавли, — сказал человек с медалями. — Нету клева. Шут их разберет, какая им насадка нужна! Подойдут, понюхают и уйдут.
— Хорошо здесь у вас!
— Да, — согласился человек с медалями. — Это точно, хорошо… Далеко идете?
— В лесничество.
— Ну и развернулись там наши ученые! — с гордостью сказал человек с медалями. — Леса сажают по всей округе. Да как! Через двадцать лет тут будет рай сущий. Это точно!
Он наклонился, схватил воткнутое между бревен удилище и резко подсек. Леска натянулась и быстро пошла к берегу.
— Шалишь! — сказал человек с медалями и потащил из воды бьющуюся серебряную рыбу. Он ловко выбросил ее на настил моста. Рыба запрыгала, сверкая на солнце.
Женщина, ехавшая в телеге, остановила лошадь, сказала:
— Вот тебе, голубчик, и добыча. Хочешь меняться?
— На что?
— Сметанка у меня есть.
— Езжай! — сказал человек. — Привыкли меняться. Может, еще и кобылу выменяешь.
— Что ты! — ответила женщина. — Шутишь как несообразно. Кобыла колхозная. А мне ушицы охота попробовать. Я ее очень обожаю.
Женщина задергала вожжами и проехала. Леонтьев попрощался с человеком с медалями и пошел дальше.
Кончался август. В лугах облепляла лицо паутина, но летали те же бабочки, что и весной: крапивницы и лимонницы.
Леса по горизонту терялись в сухом розовом тумане. В ощущении простора, раскинутого во все концы земли, было что-то и праздничное и грустное, как в коротком возвращении детства.
Леонтьев прошел мимо поемного озерца, заросшего по берегам шиповником, нарвал оранжевых ягод и попробовал. Их сухая сладковатая мякоть ему очень понравилась.
За лугом пошли новые лесные посадки. Леонтьев остановился и засвистел: тысячи молодых сосенок зеленели в бороздах, поросших кипреем.
Вскоре начался нетронутый лес. Леонтьев лег на землю около молодой сосны. Рядом с ним под черным осиновым листком прятался клейкий маслюк. К нему прилипла какая-то зеленая мушка и тонко жужжала, пытаясь освободиться. На травинку села лимонница, сложила молитвенно крылышки и уснула. От земли потягивало теплом. Леонтьев не заметил, как задремал.
Сквозь дремоту он думал о своей книге. Удалось ли ему передать в ней очарование этих просторов, весен, зим, полей, лесов? Кажется, удалось. Но, должно быть, нелегко будет читать эту книгу. Человек стал слишком тороплив, а такие книги надо читать медленно, стараясь увидеть внутренним взором все, что там написано.
…Он очнулся от ощущения, что на него кто-то смотрит.
На дороге стояла девочка лет десяти, русоволосая, немного растрепанная. Косицы ее были завязаны зелеными тесемками. В руках она держала кошелку с грибами.
— Тебя как звать? — спросил Леонтьев. — Феней?
— Нет. Я Настя. Я по грибы ходила. А вы зачем на солнце спите? Голову нажжете.
— Ты откуда?
— Из лесничества. А почему вы меня Феней назвали?
— Похожа ты на Феню. Потому и назвал.
— А откуда вы ее знаете, Феню?
— Знаю.
— Вот и неправда! — засмеялась девочка. — Она «сахар» сказать не может. Говорит «шахар». И вовсе на меня не похожа.
— Да ну! — удивился Леонтьев. — Значит, это не та Феня.
— Одна у нас Феня. У нее нос рыжий. От веснушек.
— Ну, пойдем, — сказал Леонтьев и поднялся. — Мне тоже в лесничество. Далеко еще идти?
— Часа два, — ответила Настя. — Я быстро хожу.
И она проворно двинулась по дороге, перебирая маленькими загорелыми ногами и немного наклонившись набок, чтобы легче было тащить тяжелую кошелку с грибами.
— У нас в лесничестве теперь новая девочка живет, — сказала Настя. — Маша, лесникова дочка. Она с отцом жила на кордоне. А ему трудно. Она больная, Маша. Будто немного безумная. Тут приехала из Москвы одна молодая тетенька и забрала ее к себе в лесничество.
— Зачем?
— Чтобы, значит, вылечить ее.
— Ну и как?
— Ничего. Полегчало. Маша с нами теперь даже играет. А ране, бывало, как увидит кого из нас, так и бежит, бежит — не догонишь.
— А кто же эта молодая тетенька?
— Артистка! — ответила с гордостью Настя. — Я вырасту, тоже пойду в артистки. Плясать буду.
«Анфиса! — подумал Леонтьев. — Конечно, она».
Вышли на порубку. Сосны были спилены высоко, на уровне человеческой груди. Местами завалы из стволов и высохших веток с рыжей хвоей казались непроходимыми. Из земли уже пробивалась березовая поросль.
Но во многих местах ветки и сушняк уже были убраны в большие кучи, а пни спилены под корень. В этих местах порубка уже не производила впечатления сплошного бурелома и хаоса.
— Это здесь фашисты лес валили, — сказала девочка. — Хотели наших остановить. Смотри, чего наломали. А нынче все это прибирают, и тут новый лес посадят из какого-то дерева — я забыла, как его зовут. Оно духовитое. И мы тоже лес сажаем.
— Кто это «мы»?
— Ребята. Мы старших иногда обгоняем.
Девочка шла все быстрее. Леонтьев за ней не поспевал. Да ему и не хотелось торопиться.
— Ты беги, — предложил он девочке. — Дорога прямая, я сам дойду.
— Ладно. А то мне поскорее надо.
Она кивнула Леонтьеву и уже через минуту была далеко, а потом и совсем исчезла за густой порослью.
Леонтьев остановился. Среди поваленных сосновых стволов лежал на боку заржавленный танк с запыленным фашистским крестом на башне.
Леонтьев подошел к нему. Башня была открыта. Из нее пахнуло нагретым воздухом. Серая ящерица, заметив Леонтьева, быстро побежала по броне и юркнула внутрь танка. Там было пусто. Виднелись острые зубцы развороченного взрывом металла.
Со свойственным ему любопытством Леонтьев пошарил вокруг танка, поискал, но ничего не нашел, кроме втоптанной в землю кожаной рукавицы. Леонтьев хотел поднять ее, но сквозь рваную рукавицу пророс подорожник, и ее можно было оторвать от земли только вместе с ним. Леонтьев пожалел подорожник и не тронул рукавицу.
