попытается уйти из деревни, было приказано открывать огонь.
Офицер, остановивший нас на шоссе, ничего не сказал о черной оспе.
Первое чувство, которое мы испытали, было возмущение. Не тем, что нас поймали в ловушку, а тем, что заманили в деревню обманом, тогда как никто, конечно, не отказался бы добровольно работать на оспе.
— Непроходимая глупость, — сказала раздраженно Леля. — Если бы нас не обманывали, мы бы захватили все, что нужно для оспы. А сейчас у нас ничего нет. Даже вакцины!
— Да еще неизвестно, дурость тут или нет, — заметил возница.
— Ты что это городишь? — рассердилась сестра в золотых очках, Вера Севастьяновна.
— А бис их знает, — пробормотал возница. — У начальства на все есть своя думка. Начальство всегда дуже хитрое.
В хатах останавливаться было нельзя — всюду лежали больные. Только один пустой стодол стоял на выгоне. Там разместилась чужая летучка. Мы перенесли в стодол свои медикаменты и вещи.
В чужой летучке работали врач, сестра и два санитара.
Мы застали в стодоле только сестру — безбровое существо с надутым лицом. Трудно было добиться от нее хотя бы нескольких слов.
— Ну и летучка, матери ее черт! — говорили наши санитары. — Прямо погребальное братство!
Мы распаковали в стодоле медикаменты. Пришел врач из летучки. Это был еще не старый, но обрюзгший, заросший черной щетиной человек с заплывшими глазами.
— Здравствуйте пожалуйста! — сказал он, увидев нас. Казалось, он был неприятно поражен этой встречей. — Вы имеете понятие, куда вы попали?
— На черную оспу, — ответил я.
— Вот именно! А вы знаете, что такое черная оспа, молодой человек? Вы ее видели своими глазами?
— Нет, не видел.
— Честь имею вас поздравить со днем ваших именин! У вас есть вакцина? Нет! Здравствуйте пожалуйста! Что же вы собираетесь здесь делать? Заводить граммофон? Слушать Вяльцеву?
Мы удрученно молчали.
— Что касается меня, — сказал врач, — то хватит! Я не намерен больше валять дурака.
— Как вы можете так говорить! — возмутилась Леля.
— Мадемуазель! — Врач сощурил глаза от злости. — Не горячитесь! Это вам очень идет. Вы становитесь в гневе совершенно прелестной — но и только. Повторяю — и только! Это пуф! Бессмысленные милые звуки. Мы с вами в капкане. Как это у Пушкина сказано: «Ах, попалась, птичка, стой, не уйдешь из сети»? Кажется, так?
— Вы паясничаете, доктор, — сказала брезгливо Леля. — Это просто противно.
— Смейся, паяц! — пропел доктор и рассмеялся. — А что же мне остается делать? Может быть, вы подскажете мне выход из этого дерьмового положения?
— Он пьян! — сказала Вера Севастьяновна.
— Здравствуйте пожалуйста, пьян! — спокойно ответил врач, ничуть не обижаясь. — Морфий у вас есть?
— Очень мало. Но камфары много.
— Если бы был морфий, я бы усыпил всех. И баста!
— Довольно этой дурацкой болтовни! — сказал я грубо. — Давайте нам все, что у вас есть. Мы сами будем работать.
— Пожалуйста! Сделайте одолжение! Милости просим! — театрально воскликнул врач. — Я отдам вам всю вакцину. Прививайте уже заболевшим. Потому что они все здесь больные. Это будет замечательный медицинский эксперимент.
— Знаете что, — сказал я и подошел к нему. — Замолчите, или я вас выкину отсюда, несмотря на то что вы капитан. Здесь-то уж нет никаких законов.
— Совершенно верно, — согласился врач. — Законов нет. Как в чумном городе. Берите вакцину! Действуйте! А я хочу спать. Я не спал двое суток. Это тоже надо иногда принимать во внимание, господа идеалисты.
Он пошел в угол стодола, повалился на солому и, уже засыпая, натянул на себя шинель.
— Пусть спит, бог с ним, — примирительно сказала Вера Севастьяновна. — Сестра, дайте нам вашу вакцину.
— Напишите расписку, — ответила сестра. Она, казалось, не обратила внимания на наш разговор с врачом.
Я написал расписку, и сестра выдала нам вакцину.
— Ну как? — шепотом спросила меня Леля.
— Что «как»? — ответил я. — Дело неважное. Вы побудьте здесь, а я сначала обойду с санитаром хаты. Посмотрю, что там.
— Нет! Я вас одного не пушу. И не потому, что я без вас не могу. — Она слегка покраснела. — Нет! Просто вместе нам всем не будет так страшно.
Мы вышли вчетвером — Вера Севастьяновна, Леля, я и санитар.
Серый дождь застилал поля. Как черные переломанные кости, валялась на огородах картофельная ботва. Была уже осень. Ноги расползались в раскисшей глине, смешанной с навозом и прелой соломой.
Ни одного дымка не подымалось над халупами. Но все же сильно пахло чадом, как от паленых перьев.
На задах деревни у околицы тлела куча перегоревшего тряпья. Чад шел от этой кучи.
— То жгут всякие шмутки с больных, — заметил санитар. — Называется дезинфекция! — насмешливо добавил он, помолчав.
В деревне не было ни собак, ни кур. Только в одном из стодолов мычала недоеная корова. Мычала тягуче, захлебываясь слюной.
— Да, — сказала вдруг Вера Севастьяновна. — Вроде как Дантов ад.
Мы вошли в первую же хату. В сенях Леля повязала нам всем на рот марлевые повязки.
Я открыл дверь из сеней в хату. В лицо хлынула теплая вонь.
Окна в избе были завешены. В первую минуту ничего нельзя было разобрать. Был слышен только монотонный детский голос, говоривший без перерыва одни и те же слова: «Ой, диду, развяжить мне руки», «Ой, диду, развяжить мне руки».
— Ни к чему не прикасайтесь! — приказала Вера Севастьяновна. — Посветите, пожалуйста!
Я зажег электрический фонарь. Сначала мы ничего не увидели, кроме поломанной деревянной кровати, заваленной кучей заношенных вещей. С печи свисали чьи-то ноги в постолах. Но самого человека не было видно.
— Кто тут есть живой? — спросил санитар.
— А я и сам не знаю, — ответил с печки старческий голос, — чи я живой, чи мертвый.
Я посветил на печку. Там сидел старик в коричневой свитке, с клочковатой, будто выщипанной бородой.
— Хоть люди в халупу зашли — и то спасибо, — сказал он. — Поможить мне, солдатики, я то я его сам не вытягну.
— Кого?
— Да вот он лежит коло меня, дочкин муж. Со вчерашнего вечера. То был жаркий, як печка, а сейчас доторкался до него, и то неприятно — захолодал вельми.
— Боже мой! — тихо сказала Леля. — Что же это такое?!
Куча тряпья на кровати зашевелилась, и детский голос опять заныл:
— Ой, диду, я уж не можу больше. Развяжить мне руки.
— Там на печке все кончено, — сказала Вера Севастьяновна. — Светите сюда.
Я осветил кровать, и мы увидели глаза. Огромные, блестящие от жара, черные глаза и пунцовый румянец на щеках.
Под тряпьем лежала девочка лет десяти.
