Дернулся поплавок, дернулась удочка. Клюет! Раз! И в траве, трепыхаясь, золотится чешуей карась шириной в две ладони. Второй поплавок из гусиного пера встал на попа и полез в омут. Раз! И… что за чудо? Линь. Да какой! Большущий. А чешуя еще краше, чем у карася. Даже голова и та отдает золотом! Переливается линь в солнечных лучах, как драгоценность.
Часам к девяти, когда солнце стало припекать, кончился клев. У меня целое ведро карасей и на проволоке в воде золотых линей с десяток.
Иду по улице и ног под собой не чую. Не всякому такое счастье выпадает.
Проспал ведь рыбу–то, дед Калистрат, — сказал я сторожу, сидящему на солнцепеке у завалинки.
Ты гляди–ка чо, сколько нарыбалил! — изумленно вскрикнул Калистрат.
А ты чо рыбачить не пошел? Сам же говорил: когда медовые травы цветут, тогда и рыбе быть.
Да простудился я, — и Калистрат звучно чихнул. — У меня еще с вечера мордушки на Слезинке стоят. Еще посмотрим, кто более нарыбалил. Ап–ап–чхи–хи!
Я пошел на кухню. Мне хотелось поесть ухи из линей, хотя за них я мог выручить рублей сто. Как раз на лыжи. Линь — рыба редкая. Два раза в год можно добыть ее. Летом, когда цветут медовые травы, и в феврале–марте, когда рыба из–за недостатка воздуха лезет в продолбленные во льду лунки. Калистрат Нем–чина много знал рыбьих тайн. Одну из них я выведал. Перед тем, как дохнуть рыбе, в прорубях появляется сначала всякая мелкая рыбешка: ерши, чебаки, гольяны. Эта рыба первой задыхается. А дня через три пойдет елец, а еще через три дня пойдет щука с линем.
Больше всех добывал рыбы Калистрат. Но секретов своих он никому не выдавал…
СЕНОКОС
Помню, как взяли меня на сенокос. В этот день все поднялись чуть свет. Я спустился в кухню позавтракать. Дед с отцом уже сидели за столом, хлебали куриный суп.
Мам, а Ванюшка где? — спросил я, усаживаясь за стол.
Вчера, как утром ушел, так и не было. Шляется где–то.
Вот приеду с покоса, самолично за его воспитание возьмусь, — пообещал дед, разрывая курицу пополам. — Совсем малый от рук отбился. Никакой от него пользы.
Похлебав супу, я покосился на блюдо, в котором лежали две курицы.
Нако вот, — и дед отломил мне полкурицы. — А енто тебе, сноха, — и дед подал матери вторую половину.
Поев, я вышел во двор, где Пеган жевал овес.
Дед какой–то жидкостью стал мазать ему бока.
Зачем это? — спросил я.
Вот дурень. Чтоб свищей у него не было. И что вы за балбесы с Иваном? Даже этого не знаете. Ни– кишка, пошто детям–то одну Библию суешь? А еще в проповедники готовишь! Проповедник все должен знать, а ты одни молитвы толкаешь. Вот поставим сено, и возьмусь я сам за обоих.
На телеге лежали бочонки, лопаты, грабли, вилы, топор. Как только заалела заря, мы тронулись.
Въехали в лес. Сосны и кедры тонули в седом тумане. Глухо стучали колеса, прыгая по корням, пересекавшим дорогу.Разлапистые ели медленно двигались рядом с нами. Иволги свистели с разных сторон.Уже проснулось солнце, туман уполз в глубь тайги. Наконец она поредела, стали попадаться поляны, покрытые буйными травами. За ними открылись обширные луга. В небе, распластав крылья, остановились коршуны и глядели вниз зоркими глазами. В траве краснела земляника. Сотни разных птиц наполняли воздух бодрым посвистом. Из высоких тростников на маленьком озере вылетели три большущих птицы.Отец схватил берданку. Не стреляй! Это журавли! — предупредил дед. — д вон лебеди, лебеди! Эх, красавцы!
Белые птицы поднялись в воздухе.
Отец бабахнул в стаю. Кувыркаясь, лебедь упал у дороги. Пеган заржал испуганно и остановился. Отец снова прицелился.
Папа, не стреляй! Жалко! — крикнул я и толкнул отца.
Выстрел прогремел впустую.
Прибью, балбес! — разозлился отец, спрыгнув с телеги. — Птица нам богом дадена. — Отец подобрал мертвого лебедя и бросил на мешки. Белоснежная грудь птицы окрасилась кровью. Даже убитый лебедь прекрасен. Чуть не плача, я развернул его большущее крыло.
Эх, вы, люди! Как же можно убить такого? А еще — взрослые.
Ломая молодой осинник, телега подкатила к прошлогоднему шалашу.
Павлуха, распрягай. Никифор, — яму под квас, — скомандовал дед.
Отец слез и в недоумении уставился на лебедя, как будто увидел его впервые.
Что смотришь, дери перья да в котел, — сказал с ехидцей дед.
Отец долго смотрел на кружащихся лебедей. Они грустно перекликались.
Прогони ты их, невмоготу слушать, — с горечью проговорил он.
Нет, почему же, слушай! — разозлился дед. — Пошто лебедушку убил? Закон не разрешает этих птиц стрелять, а Библия учит: «Люби власть, ибо всякая власть от бога».
Ты бы лучше меня пожалел, а не птицу эту, — воскликнул с каким–то неистовством отец. — Согрешил ведь я?
Эх, Никишка, Никишка! То ли мы делаем? — почти шепотом спросил дед.
Отец долго и тяжело смотрел в глаза деду и, наконец, тоже громко прошептал:
Я уже давно замечаю, что у тебя на душе смутно… Ты даже от проповедей увиливаешь…
Я притаился в кустах, слушал, пока еще не понимая, — о чем они говорят.
Как же дальше–то будешь жить?
Да вот так и буду…
Они оба тяжело опустились на валежину.
Открыл бы я всем глаза, да боюсь, — продолжал дед. — Я же всех увлек на эту дорогу. Представь себе, один придет и двадцать лет своих попросит, что богу отдал, а там и другой, и третий придет. А где я их возьму, коль у самого они сворованы?
Отец вскочил и зло воскликнул:
Значит, ты против нашей веры? Старшим пресвитером числишься, а сам…
Не против я веры, а против того, что мы людей от земной жизни отлучаем. Уж больно она сладостна, жизнь–то. А мы людям обещаем жизнь вечную там, — и он ткнул пальцем в небо. — А вдруг там ничего нет? Лебедь белую у людей убили, а вместо нее ничего не дадим?
Отец испуганно смотрел на него. Дед тяжело вздохнул, поднялся с валежины.
Ладно, поговорили и хватит, — сказал он. — Дела не ждут.
Из всего загадочного разговора я понял одно — дед не был уверен в том, чему он учил людей в молельном доме, к чему всех призывал. Меня поразила эта догадка. И наш дом с вечно закрытыми ставнями показался мне совсем угрюмым и даже зловещим. Выходит, в нем обманывали людей, лишали их радости жизни? А бога–то, может быть, и… Дальше я боялся думать. Я страшился гнева господня и кары его. Чтобы не думать, я бросился помогать деду. Мы исправили шалаш, выгнали спрятавшуюся от солнца змею, зарыли глубоко в землю лагушок с квасом, сколотили стол, скамейку, повесили над костром котелки с груздянкой и с чаем из костяники.
Отец тоже усердно работал: выпрягал Пегана, накинув поверх шалаша брезент, присыпал его с концов землей, чтобы змеи не заползали.
Я смотрел на отца и не узнавал его. Это суетился самый обыкновенный мужик, а не грозный настоятель общины, проповедник божий. Я не любил отца, но таким он мне нравился.
Давай–ка перед обедом немного разомнемся, — предложил дед, выбирая себе косу.
А что? И то дело, — согласился отец. Они разделись до пояса. Меня вовсю жарили комары и пауты, а им хоть бы что! Ну, хоть бы один комар ддя смеха сел на их спины. Заколдованные они, что ля? Дед словно помолодел.
А ну, Никифор, кто косит шибче? — задорно воскликнул он. — Давай–ка посоревнуемся, кто быстрее вон до того леска дойдет!
Трава по грудь. Место здесь низкое, земля сочная. Косцы встали рядом, враз размахнулись литовками.
Густым высоким валом ложилась трава. Я залюбовался отцом и дедом. Мускулы их играли, ветер трепал
