вернулась обратно. Я тоже радостно заорал, ухватился за веревку. О, какое наслаждение хоть краткий миг почувствовать себя в полете! Я отпустил веревку и плюхнулся в осоку. И тут же восторг мой сменился ужасом: я начал погружаться в трясину. Недалеко от меня возился Ванюшка. Я рванулся к нему и, не добежав с метр, провалился по пояс.
Господи, спаси нас! Господи, спаси нас! — забормотал я материным голосом.
Молчи, дурак! Что он тебе, веревку с неба спустит? — разозлился Ванюшка. — Давай мне руку.
Я протянул руку, он дернул за нее и тут же отпустил.
Нет, я еще глубже застрял. Давай на помощь звать.
Помоги–и–ите! — хором закричали мы. Далеко в лесу отдалось эхо. Трясина продолжала засасывать нас, а мы продолжали кричать. И вдруг на берег выбежал дядя Савелий.
Черти вас тут носят! — заругался он на нас. Торопясь, он рванул веревку и обломил сук. Не отвязывая веревку, швырнул его нам. С трудом он выволок нас на твердый берег. Увидев нас с головы до ног облепленными грязью, он захохотал. А мы стояли перед ним, растопырив руки, глупо хлопая ресницами. Наконец он распорядился:
Марш на реку, вымойтесь, выстирайте одежду,, а то отец с матерью запорют вас!
Жалкие, подавленные, поплелись мы к реке, на землю шлепались с нас лепешки грязи, штаны и рубахи противно прилипли к телу, холодные, тяжелые.
Подойдя к реке, мы с омерзением стянули с себя всю эту грязь, комом плюхнули ее в воду и сами бросились следом. Выстирав свою скудную одежку, мы развесили ее на кустах, вымылись сами и, с наслаждением ощущая чистоту, развалились на песке. Только тут мы повеселели.
Вань, а Вань, а может, это господь нас наказал за то, что мы в кино ходили? — спросил я.
Да иди ты! Надоел, — огрызнулся Ванюшка. — Не наказание это, а наша дурость.
Я во все глаза смотрел на брата, испуганный его смелостью. Не боялся он и ни черта, и ни бога. Не верил в них. А я даже легкого сомнения страшился…
Дома нас встретила на пороге мать с ремнем в руках.
Вы куда это ходили? — закричала она.
В гости к диакону, регент у него был, стихи разучивали, — соврал Ванюшка.
Не сегодня! А вчера вечером куда ходили, язви вас! В кино вы таскались, в кино, беса тешить! — И она принялась злобно хлестать нас ремнем. — Ивановна видела, как вы в клуб входили! Разразит вас господь– бог!
Ванюшка прыгнул с крыльца и был таков. Мать продолжала хлестать меня.
ВАНЮШКА НЕ БОИТСЯ
Утро. Я пошел на кухню завтракать. Дверь в комнату отца была приоткрыта. Я не любил сюда заглядывать, да и отец не очень–то приваживал меня, а тут вдруг что–то меня вроде толкнуло, и я вошел к отцу.
Отец, сидя за столом, читал газету. На краю стола лежали какие–то документы, справки, письма и стопа баптистских журналов. На чугунном письменном приборе стоял Моисей, точно такой же, как в «Истории средних веков». Я принялся разглядывать книги на полке.
Разве у вас в школе не учат здороваться? —- спросил отец.
С миром, пап, — проговорил я.
С миром приветствую, сынок, — ответил отец. И удивил меня, пригласив к столу: —Садись.
Такого еще не бывало. Я робко присел на краешек кресла.
Что скажешь? — спросил отец, отложив газету.
Да просто попроведать зашел.
Хорошо, что ты отца родного не забываешь. Ты не сердись, что я тебя высек. Чего ты под горячую руку полез? Я же одного Ванюшку хотел наказать. Так не будешь сердиться?
Я утвердительно мотнул головой.
Посиди–ка, я сейчас, — отец вышел из кабинета.
А я тут же выдвинул ящик стола. Он уже давно
манил меня. В нем лежала пачка денег. В уголке ящика я увидел круглые печати и штемпельную подушку в железной коробочке. Печати меня заинтересовали. Я взял одну из них, подул, как это делал отец, и шлепнул на чистый листок бумаги. По окружности было написано «Всесоюзный совет евангельских христиан–баптистов», в центре крест, а под ним овалом крупные буквы: «ВСЕХБ». Я положил печать обратно и вытащил членский билет. Раскрыл его я увидел фотографию отца. Правый нижний угол захватывала точно такая же печать. Черными чернилами красиво написано: «Кудрявцев Никифор Никандро–вич является членом Всесоюзного совета евангельских христиан–баптистов. Москва. 1950 г.»
Загремели под сапогами отца ступеньки. Отец зашел в кабинет с берданкой, с патронташем, с банкой пороха и с дробью в мешочке.
Держи, тебе, — отец положил ружье на стол.
Никогда отец не дарил мне ничего. А сегодня вот… Что это с ним?
Я прижал драгоценный подарок к груди, схватил припасы и, еще не веря случившемуся, хотел было идти.
Постой, — сказал отец. — Держи, — и он, вынув из стола сторублевку, сунул ее мне в карман.
Ой, пап, спасибо тебе, спасибо!
Не помня себя от радости, я заскочил к себе в комнату, положил ружье на кровать и — к Ванюшке. Но его каморка оказалась пустой. Тут появилась сестренка Лиза. Она сосала конфету.
Что, Лиза–подлиза, опять за ябеду конфету получила? — спросил я. — А мне отец ружье подарил!
Возьми меня на охоту! — попросилась Лизка.
А ябедничать будешь?
Не. Я тебе даже половину конфет отдам, — она полезла рукой в кулек.
Не пойдет, все отдавай.
Ладно, только себе чуточку оставлю.
Поклянись!
Клянусь, — Лизка опустилась на колени и добавила : — Как перед господом клянусь!
Беру, жди. Только не вздумай ружье трогать. Сядь на табуретку и сиди смирно–Ладно.
Ваньку не видела?
Рыбу известкой глушить пошли.
Тогда идем без него. Давай конфеты.
Лизка нагребла карамельки в горсть и сунула их в мой карман. Высыпая конфетки, она вдруг нащупала там сторублевку и выдернула ее.
Ага, своровал?! Мама! — Лизка побежала вниз по ступенькам, я за ней.
Мама, Пашка деньги у отца своровал! — завопила Лизка, вбегая на кухню. Она спряталась за спиной матери.
Не трожь ее! — топнула на меня мать. — Сознавайся, украл?
Нет. Отец ружье подарил и сто рублей. Пойдем спросим, если не веришь.
Ну, смотри, — мать взяла у Лизки сотню и пошла к отцу.
Отец отдал мне сотню обратно.
Ну, Лиза–подлиза, погоди! — пригрозил я сестре.
А я думала, что ты своровал, — оправдывалась сестренка.
А клятву кто давал? У–у, подлиза!
Я хотел уйти, но мать остановила меня.
Много у отца денег? — шепотом спросила она.
Много, в столе они.
Мать тихонько заплакала. Мне стало жалко ее. И почему отец дает ей мало денег?» — подумал я и отдал свою сотню.
Я ушел на берег речки Сухой. Летом она узкая, ее можно перейти вброд, но весной она разливается бурным потоком. Я сидел в камышах у светлой, струистой заводи и слушал плеск воды. В таких заводях много ужей. То и дело они, извиваясь, проплывают в прозрачной воде. На макушку сухой камышины села голубая стрекоза и замерла. Большие коричневые стрекозы носились над рыжими метелками камышей,
