Железный наконечник стрелы, пущенной меткой рукой врага, попадёт в незащищённое доспехами место, в левый бок прямо под сердце. Я даже не успею понять, что же со мной произошло, так как смерть моя будет мгновенной. Наверное, поэтому мне не придется увидеть, как довольно улыбнётся своим кривоватым ртом человек, пустивший стрелу, прошептав при этом тихо и зло: «Я же предупреждал тебя прокуратор...»
Ещё при жизни мне начнут приписывать всякие неблаговидные деяния, будто бы я чуть ли не лично участвовал в казни одного проповедника в Палестине. А после моего отъезда из Иудеи и особенно после гибели по свету вообще пойдут гулять обо мне всевозможные слухи и немыслимые сплетни, которые опровергнуть практически будет невозможно. Люди станут болтать между собой, например, что я покончил жизнь самоубийством из-за чувства какой-то страшной вины, или из-за болезни жены и своего собственного недуга, но всё это можно будет считать только досужими выдумками и пустыми разговорами. Ведь на самом-то деле я умру красиво, как и подобает умирать воину, но кто об этом узнает?
Пройдёт ещё много лет, и люди придумают про меня вообще совершенно нелепую легенду. Будто бы я каждый год в одну из апрельских пятниц выхожу на вершину высокой горы в Галлии и тщательно умываю руки, стараясь отмыть их от крови человека, в смерти которого считаю себя виновным. Причина слухов весьма проста и банальна. Ведь годы спустя не останется очевидцев, которые могли бы сказать: «Мы видели и слышали всё». Только время может быть единственным свидетелем тому, о чём рассказал я, но оно молчит, и будет молчать, храня тайны свои надёжно и заботливо от чужих глаз, ибо нельзя проникнуть в глубину веков, ушедших в прошлое, на которые уже легла тяжёлая печать человеческой памяти.
Да, кстати, верный и надёжный мой помощник Савл, после моего отъезда в Галлию, оставит военную службу. Потом, по дошедшим до меня разговорам и слухам, он вдруг присоединиться к тем нищим оборванцам, которые всегда сопровождали своего учителя, и которых я, приказав бичевать в крепости Антония на Мостовой площади, отпустил на свободу. Пройдут годы, десятилетия, прежде чем мой бывший легионер, прославится на весь свет, но не как римский гражданин или иудей Савл, а как проповедник слова Назореева и весьма авторитетный его сторонник, но более известный всем под именем апостола Павла.
Стану ли я сожалеть о каких-либо совершенных мною поступках? Скорее всего, нет! Ведь моими действиями всегда руководили клятва на верность Риму да интересы государства. Хотя незадолго до гибели, мне вдруг придёт в голову мысль об одной своей давней ошибке, От досады, наверное, на незаслуженную обиду пожалею я вдруг, что в тот памятный вечер не принял предложения и отказался стать учеником простого Плотника. Но это мысль, возникшая внезапно, будет весьма мимолётна, как вспышка молнии в ночном небе. Я даже не обращу на неё никакого внимания, посчитав обычной человеческой слабостью, ибо, однажды приняв присягу, навсегда останусь верным воином империи.
Но произойдут все эти события ещё очень и очень не скоро, а пока я сидел в зале в полном одиночестве, когда ко мне сзади подошёл мой помощник Савл и тихо сказал:
– Игемон, всё в порядке...
