кому они отдались бы с радостью, и если женщина сопротивляется самому грубому насилию, то как мужчина может быть уверен, что любая борьба, любой протест с ее стороны — не показные?
— Мы не все одинаковы. И если про мужчин можно сказать, что все они испытывают… низменные позывы, то не все слушаются или почитают их, хотя бы втайне. Не могу передать, как я тебе сочувствую, слушая твою историю.
— Но ведь ты еще ничего не услышал, ДеВар. Ни одного словечка. Я намекаю на то, что меня изнасиловали. Это не убило меня. Хотя этого было достаточно, чтобы убить ту девочку, какой была я, чтобы вместо нее появилась ожесточенная, злая женщина, готовая убить себя или тех, кто покусился на нее, а то и просто сумасшедшая. Я думаю, что могла бы ожесточиться, стать злой и возненавидеть всех мужчин, но все равно выжила бы и, наверно, получила утешение от знакомых мне добрых людей из нашей семьи и из нашего городишка — и в особенности, возможно, от одного из них, который теперь уже навсегда останется в моих снах. Они убедили бы меня, что еще не все потеряно, а мир — не такое уж страшное место… Но я так до конца и не оправилась, ДеВар. Меня так далеко унесло отчаяние, что я не знала, как найти обратную дорогу. То, что случилось со мной, было еще цветочками. Я видела, как изрубили моего отца и моих братьев, но сначала их заставили смотреть, как трахают раз за разом мою мать и моих сестер — большая компания высокопоставленных лиц. Ах, ты опустил глаза! Мой язык огорчает тебя? Ты оскорблен? Мои резкие солдатские слова покоробили твой слух?
— Перрунд, прости меня за то, что случилось с тобой…
— Почему это ты должен просить у меня прощения? Ты ведь ни в чем не виноват. Тебя там не было. Ты убедил меня, что сочувствуешь мне, но с какой стати ты должен просить прощения?
— Я на твоем месте ожесточился бы.
— На моем месте? Как такое могло бы случиться, ДеВар? Ведь ты мужчина. Там ты, наверное, был бы не в числе насильников, а среди тех, кто отводил взгляд или потом увещевал товарищей.
— Если бы мне было столько, сколько тебе тогда, и я был бы красив, как…
— А, ты бы разделил со мной то, что случилось. Понимаю. Это хорошо. Ты меня утешил.
— Перрунд, можешь говорить мне все, что хочешь. Обвиняй меня, если тебе так легче, но, пожалуйста, поверь, что я…
— В чем я должна поверить тебе, ДеВар? Я верю, что ты сочувствуешь мне, но твое сочувствие жалит, как соленые слезы жалят рану, потому что, видишь ли, я гордый призрак. О да, гордый призрак. Я взбешенная тень и виноватая, поскольку мне пришлось себе признаться, что произошедшее с моей семьей вызывает у меня негодование, потому что приносит мне боль — ведь мне внушали, что все в семье делается для меня… Я по-своему любила родителей и сестер, но эта любовь не была самозабвенной. Я любила их потому, что они любили меня, и я от этого чувствовала себя особенной. Я была их ребенком, избранным и любимым. Но из-за их преданности и заботы я не научилась ничему из того, что обычно узнают дети, — я не знала, как на самом деле живет мир и как дети используются в нем до того самого дня, до того самого утра, когда все мои сладкие заблуждения рассеялись и мне навязали силой жестокую действительность… Я ждала от жизни только всего лучшего, я верила, что мир всегда будет относиться ко мне так, как относились ко мне в прошлом, что те, кого я люблю, будут любить меня в ответ. Моя ярость на собственную семью частично была вызвана этими ожиданиями, этим предвкушением счастья, которое в один миг было зачеркнуто и предано забвению. Вот в этом-то и состоит моя вина.
— Перрунд, ты должна понять: это не может быть виной. То, что ты чувствуешь, чувствовал бы любой воспитанный ребенок, повзрослев и осознав свой детский эгоизм. Эгоизм — он так свойствен детям, в особенности любимым детям. Приходит это осознание, остро переживается, а потом естественным образом отодвигается на задний план. Ты не смогла отодвинуть на задний план свое из-за того, что с тобой сделали эти люди, но…
— Подожди, подожди! Ты что же думаешь, я этого не знаю? Я это знаю, но я
— Перрунд, что бы я ни сказал, что бы я ни сделал, того, что случилось с тобой, уже не изменишь. Я могу только слушать и делать то, что ты позволишь мне делать.
— Я тебе досаждаю? Я делаю из тебя жертву? Скажи мне, ДеВар.
— Нет, Перрунд.
— Нет, Перрунд. Нет, Перрунд. Ах, ДеВар, какая это роскошь — быть способным сказать «нет».
Он присел рядом с ней, опершись на одно колено, совсем близко от нее, но не касаясь — одно его колено рядом с ее коленом, его плечо у ее бедра, руки легко могут дотянуться до ее рук. Он был так близко, что ощущал запах ее духов, так близко, что ощущал тепло ее тела, так близко, что ощущал горячее дыхание, вырывающееся из ее ноздрей и полуоткрытого рта, так близко, что одна горячая слеза упала на ее сжатый кулак и распалась на мелкие капельки, оросившие его щеку. Голова его была опущена, руки лежали на поднятом колене.
Телохранитель ДеВар и наложница дворца Перрунд находились в одном из потаенных мест дворца. То была старая секретная комнатка в одном из нижних этажей размером со стенной шкаф, примыкавшая к общим помещениям в изначальном доме, вокруг которого впоследствии и был построен дворец.
Сохраненные скорее по сентиментальным, чем по практическим соображениям первым монархом Тассасена и из безразличия — следующими правителями, комнаты, казавшиеся столь великолепными первому королю, для новых поколений стали слишком маленькими и тесными и сегодня использовались как кладовые.
Крохотная комнатка служила для того, чтобы тайно следить за людьми. Из нее подслушивали. Но в отличие от алькова, из которого ДеВар бросился на убийцу из морской компании, это помещение предназначалось для благородного наблюдателя, чтобы тот мог удобно сидеть, через маленькое отверстие в стене (закрытое снаружи гобеленом или картиной) слушая, что говорят о нем его гости.
Перрунд и ДеВар оказались здесь, после того как наложница попросила его показать ей помещения дворца, обнаруженные им в ходе изысканий, о которых ей было известно. Увидев эту крохотную комнатку, она вспомнила о секретном алькове в их доме, куда родители спрятали ее, когда город во время войны за наследство подвергся разграблению.
— Если б я знала, кто эти люди, стал бы ты моим заступником, ДеВар? Отомстил бы за мою честь? — спросила она его.
Он заглянул ей в глаза. В сумерках потайной комнаты они горели удивительно ярко.
— Да, — ответил он. — Если б я знал, кто они. Если б ты была уверена. А ты бы попросила меня об этом?
Она ожесточенно покачала головой и отерла рукой слезы.
— Нет. Те, кого я смогла опознать, все равно уже мертвы.
— И кто они были?
— Люди короля, — сказала Перрунд, не глядя в глаза ДеВару, словно сообщая это маленькому отверстию, сквозь которое древний аристократ подслушивал, что говорят о нем его гости. — Люди прежнего короля. Один из его военачальников-баронов и его друзья. Они руководили осадой и взятием города. Явно были в фаворе у короля. Не знаю уж, какой доносчик сообщил им, что в доме моего отца — самые красивые девушки в городе. В первую очередь они заявились к нам, и отец попытался откупиться от них деньгами. Им это страшно не понравилось — торговец предлагает деньги аристократам! — Перрунд опустила глаза на колени, где рядом со здоровой рукой, все еще влажной от слез, лежала усохшая, в повязке. — Со временем я узнала их имена. Все из самых благородных родов. Они погибли затем в боевых действиях. Я пыталась убедить себя, что мне доставили радость известия о первых смертях. Но это было не так. Я не могла радоваться. Я не чувствовала ничего. Тогда-то я и поняла, что мертва внутри. Они посеяли во мне смерть.
ДеВар после долгой паузы сказал:
— И тем не менее ты жива и спасла жизнь того, кто покончил с этой войной и ввел более справедливые законы. Больше никто не вправе…
— Ах, ДеВар, сильный всегда вправе покорить слабого, богатый — покорить бедного, а наделенный властью — того, у кого власти нет. Может быть, УрЛейн написал новые законы и частью переменил прежние, но законы, которые связывают нас с животным миром, еще глубоко сидят в наших душах.
