лед.
Шелли пожал плечами. ? Ну хорошо. Но, возвращаясь к тому времени, когда Венеция была
? Грайи, владеющие глазом, способствуют
? Может быть, так оно и есть ? может быть, бог намерено ограничил нас, чтобы мы не могли стать чем угодно, всем тем, о чем не смеем даже мечтать. Религия определенно идет по его стопам. Без ее оков, человеческий род был бы свободен….
Байрон со смехом произнес ? Ты ничуть не изменился Шелли. Я признаю, что со стороны природы было жестоко, позволить человеку осознавать себя. Смерти приходится разлучать каждого из нас с его воспоминаниями и всем, к чему он ? хоть и без всякой для себя пользы ? стремился всю жизнь. И мы постоянно живем в тени этого нестерпимого знания. Но так уж устроен этот мир ? и не нужно винить в этом священников и религию. Дьявол, религия может, по крайней мере, хоть иногда, ненадолго заставить нас поверить, что наши души возвышенны, нетленны и способны к совершенствованию.
? То, что ты говоришь ? наихудший пример фатализма[228], ? печально сказал Шелли.
? А то, что
Шелли все же сумел договориться с Байроном о плане действий и вместе с Клэр Клэрмонт тремя днями позже покинул Венецию. Он должен был вернуться как можно скорее со всей своей семьей: Мэри, их двух с половиной летним сыном Вильямом и двенадцатимесячной дочкой Кларой.
Шелли написал Мэри еще до того, как покинул Венецию и попросил ее как можно скорее приехать вместе с детьми на виллу Байрона, выстроенную на вершине холма, неподалеку от расположенного внутри страны городка Эсте[229], где он будет их ожидать. В письме ему пришлось избегать прямых объяснений, так как он не мог сообщить ей, особенно через подконтрольную австрийцам почту, что собирается как-нибудь темной ночью перевезти всю семью на северо-запад в Венецию, разбудить ослепших Грай и выскользнуть на свободу из сетей внимания вампиров-нефелимов, а затем навсегда спастись бегством в западное полушарие.
Мэри с детьми прибыли на виллу Байрона двенадцатью днями позже, пятого сентября, и Мэри настояла на том, чтобы просто отдохнуть здесь неделю-другую, расслабляясь в садах виллы, которая была выстроена на месте уничтоженного французами монастыря Капуцинов. Байрон как-то сказал Шелли, что освященная земля может обладать определенными защитными свойствами.
Дети, казалось, были счастливы отдохнуть после путешествия, и Шелли решил, что несколько дней отдыха им не повредят.
Он обнаружил, что здесь ему необычайно легко писалось; он начал переводить греческую классику, и к этому времени заканчивал перевод
Он писал во время долгих жарких дней, в продуваемом легким ветерком летнем домике, до которого можно было добраться, выйдя через заднюю дверь главного здания и пройдя через тенистый переход, образованный шпалерами, густо опутанными виноградными лозами. По ночам он часто приходил сюда, чтобы посмотреть на летучих мышей, беспорядочно снующих перед зубчатыми стенами стоявшей когда-то в Эсте, а ныне разрушенной средневековой крепости. Временами он обращал лицо к югу, где, отделенный от него ста двадцатью милями, протянулся горбатый хребет Апеннин.
Апеннины господствовали в юго-восточном углу неба, когда они с Мэри и детьми жили недавно поблизости от Ливорно, находящегося на противоположном берегу острова, и их серые пики завораживали его тогда также, как и сейчас. Он написал отрывок поэмы, пока жил там, и теперь по ночам часто вспоминал его, вглядываясь в южном направлении на горы, высящиеся над обвалившимися монастырскими стенами:
The Apennine in the light of day
Is a mighty mountain dim and gray,
Which between the earth and sky doth lay;
But when night comes, a chaos dread
On the dim starlight then is spread,
And the Apennine walks abroad with the storm,
Shrouding…
При свете солнца Апеннины
Простерты над подземным миром,
К небесным кручам возносясь
В своем величии унылом.
Но ночь ступает, ожил мрак,
В их твердых каменных чертах,
И в тусклом свете звезд ночных
Они вселяют страх.
В грозы объятьях громовых
Скрывают горы…
Он так и не продолжил поэму дальше, так как не был уверен, что могли скрывать горы.
Когда это случилось, заканчивался уже восемнадцатый день, проведенный ими на вилле. Тогда, после полудня, в последний понедельник месяца, случилось сразу два происшествия, убедивших Шелли, что ему следует как можно скорее доставить семью в Венецию.
Облака хмурой пеленой затянули долину По[230], и свет к четырем часам сделался тяжелым и тусклым. Грозовые облака на юге клубились и сбивались в громадные тучи, словно боги, чудесным образом высеченные в живом, мучимом агонией мраморе, и Шелли, сидя над своей рукописью в летнем домике, время от времени с тревогой поглядывал на небо. Он надеялся, что дождь еще немного повременит, так как то, что рождалось сейчас из-под его пера, было самым ярким, самым значительным из всего, что он когда-либо писал, и мысль о том, чтобы прервать этот благословенный поток слов, казалась ему почти что кощунственной. Он не мог сейчас прерваться ни ради дождя, ни даже ради того, чтобы перечитать строки и увидеть, имеют ли они хоть какой-нибудь связанный смысл.
«Еще в пыли не скрылся Вавилон, ? обнаружил он выводящим себя, ?
Мой мертвый сын, мой Магус Зороастр[231],
В саду гуляя, встретил образ свой»…
Подняв на мгновенье взгляд, Шелли увидел фигуру, гуляющую по саду позади душимой виноградными лозами решетки, силуэт на фоне далекой серой груды облаков и возвышающихся вдали Апеннин.
На миг ему показалось, что это был он сам, но затем, когда фигура вышла из-за зелени, он увидел, что она была гораздо ниже ? была, на самом деле, его маленькой дочерью Кларой.
Эта почти несомненная связь между тем, что происходило в его голове и тем, что происходило снаружи,
