Неизвестный Есенин

хозяйка, — на кровати сама владелица комнаты, а на полу, у окна — ее сестра, все пространство между стеной и кроватью отводилось нам — мне, Шуре и Кате, причем крайняя из нас спала наполовину под кроватью.

Ну а как Сергею Александровичу трудно было с деньгами — этого словами не описать. «Прожектор», «Красная нива» и «Огонек» платили аккуратно. Но в журналы сдавались только новые стихи, а этих денег не могло хватить.

«Красная новь» платила кошмарно. Чуть ли не через день туда приходилось ездить (а часто на трамвай не было), чтобы в конце концов поймать тот момент, когда у кассира есть деньги. Вдобавок не раз выдавали по частям, по 30 руб., а долги тем временем накапливались, деньги нужны были в деревне, часто Сергей Александрович просил выслать. Положение было такое, что иногда нас лично спасало мое жалование, а получала я немного, рублей 70. Всего постоянных «иждивенцев» было четверо (мать, отец и две сестры), причем жили в разных местах, родители в деревне, сестры в Москве, а сам Сергей Александрович по всему СССР.

(…) Никогда в жизни до этого и после я не знала цены деньгам и не ценила всей прелести получения определенного жалованья, когда, в сущности, зависишь только от календаря».

Глава 2 «Товарищеский» суд над поэтами

Сломать «крестьянского поэта», заставить прийти в услужение власти — для этого все средства годились — в том числе и разного рода провокации. Одну из них готовил журналист Лейба Сосновский. Пустившись во все тяжкие, он расписал и разукрасил, как Есенин и его друзья, Клычков, Орешин и Ганин, арестованные за очередной скандал в пивной, обратились за помощью к Демьяну Бедному. А на его вопрос, что случилось, Есенин якобы сказал: «Один жид четырех русских в милицию привел».

Эту статью тут же перепечатала «Рабочая Москва», только с другим заглавием: «Что у трезвого «попутчика» на уме». А оканчивался опус следующими словами: «Лично меня саморазоблачение наших поэтических «попутчиков» очень мало поразило. Я думаю, что если поскрести еще кого-то из «попутчиков», то под советской шкурой обнаружится далеко не советское естество. Очень интересно узнать, какие же литературные двери откроются перед этими советскими альфонсиками после их выхода из милиции и как велико долготерпение тех, кто с «попутчиками» этого сорта безусловно возится и стремится их переделать».

Как «с яростными попутчиками возятся и стремятся их переделать», продемонстрировал «товарищеский суд», который не замедлил состояться.

Из воспоминаний Матвея Ройзмана: «На товарищеском суде в Доме печати обвинителем выступил Л, Сосновский. Не знавший Есенина и обстоятельств происшествия, он сосредоточил основной огонь своей речи на Сергее. Резко обрушился на четырех поэтов председатель суда Демьян Бедный, порицал их не только за дебош в пивной, но, с его точки зрения, и за «их отвратительное поведение на суде». Впрочем, нотки сожаления звучали в его голосе, когда он говорил о том, что Есенин губит свой талант. Да и после смерти Сергея, выступая на страницах газеты, Демьян признавался: «Я знал Есенина, я за него страдал». (Демьян Бедный. Где цель жизни?)

Журналист Л. Сосновский, впоследствии оказавшийся троцкистом, после смерти Есенина выступил с резкой статьей, цитируя некоторые строки Есенина и называя творчество великого поэта «лирикой взбесившихся кобелей». Автор не первой циничной статьи против Есенина считает его идеологом и покровителем хулиганства».

Об этом «товарищеском суде» пишет в своем дневнике и Галина Бениславская, но ее воспоминания тщательно вымараны, им умудрились придать цинично-благообразную форму:

«Это было в декабре (может, в конце ноября) 1923 г. Сергей Александрович в «Стойле» рассказывал друзьям: 10 декабря — десять лет его поэтической деятельности. Десять лет тому назад он первый раз увидел напечатанными свои вещи. Сам даже проект записки в Совнарком составил: «Юбилей Есенина. 10-го декабря исполняется 10 лет поэтической деятельности Сергея Есенина. Всероссийский союз поэтов, группа имажинистов и группа писателей и поэтов из крестьян ходатайствуют перед Совнаркомом о почтении деятельности».

«Придя домой, рассказал, что Союз поэтов и прочие собираются организовать празднование юбилея… Наше молчаливое отношение его очень сердило. Пару дней поговорил. Потом никогда не вспоминал о своем юбилее».

Эти строки воспоминаний приведены еще и для того, чтобы читатель воочию убедился, как «подчищен» Есенин. Фрагмент воспоминаний Бениславской — это пример фальсификации, которой снабжали все эти годы советского читателя.

Почему любящая женщина взывает в письме к Есенину: «Стансы» нравятся, но не могу примириться с «я вам не кенар» и т. п. Не надо это в стихи совать. И никому это, кроме Вас и Сосновского, неинтересно».

Не о Сосновском речь в «Стансах», как известно, а о Демьяне («Я не чета каким-то там Демьянам») но Галина Артуровна даже в письме не позволяет себе «трепать» имя Демьяна Бедного. Всегда тактичная и сдержанная в письмах, она довольно бестактно и грубо одергивает поэта и требует быть более покладистым и сговорчивым, взывает к благоразумию. Работая секретарем в «Бедноте», в той самой газете, где редактором в 1918–1924 годах (с перерывами) был Л. Сосновский, Галина Бениславская знала, с кем имеет дело, на какие подлости и шантаж способен этот партийный деятель, и не забыла, каких душевных мук и переживаний стоил Есенину «товарищеский суд».

Сотрудников своих Ленин знал неплохо. Характеристики давал, редко ошибаясь. Вот что он написал в адрес Льва Семеновича Сосновского:

«Тов. Сосновский даже превосходные статьи свои, скажем, из области производственной пропаганды, умел иногда снабжать такой «ложкой дегтя», которая далеко перевешивала все плюсы производственной пропаганды.

(…) Бывают такие не очень счастливые натуры, которые чересчур часто заражают свои нападки ядом. Тов. Сосновскому полезно было бы за собой, по этой части, присматривать и даже друзей своих попросить, чтобы они за ним присматривали».

На «товарищеском суде», обвиняя Есенина в антисемитизме, приводили самые нелепые примеры его скандала в поезде, где он обругал «жидом» высокого чиновника Рога, поведение в пивной, где сексоту Родкину, провоцировавшему скандал, обещал плеснуть пивом в ухо. Не исключено, что этот суд готовился как воспитательная мера воздействия на Есенина и крестьянских поэтов. Но, оставшись без твердой направляющей руки Троцкого, отошедшего от дел в результате тяжелой болезни, показательный суд превратился в фарс, обвинители не называли истинной причины обвинения, ибо истина могла восстановить общественность против Троцкого и его сторонников.

Есенин, в свою очередь, тоже оправдывался на уровне провинившегося школяра: «Ну, какой я антисемит, у меня жена еврейка».

На грозном суде нашлись доброхоты, которые в оправдание Есенина подсчитывали еврейских девушек, бывших любовницами поэта.

Обвинители выступали с мелкими, ничтожными обвинениями, на уровне кухонных сплетен, а истина лежала на дне есенинского «Дела». Скандал, затеянный во время его поездки по Америке в еврейской колонии в Бронксе (мы к нему еще вернемся), грозил превратиться в показательный суд большого масштаба. Есенин обвинялся в тяжком государственном преступлении, и потому этот инцидент караюпдей рукой советского правосудия готовился как назидательный урок: мол, никому, даже Есенину, не простятся его антисемитские выпады, пусть даже на другом полушарии земли. И потому он должен понести наказание.

Интересно и совершенно верно замечание есениноведа Л. банковской: в антисемитизме обвиняли