Неизвестный Есенин

А в 1929 году добрые советы и одобрения любимого пролетарского писателя, поданные из «прекрасного далека», вызвали взрыв возмущения и негодования. Тогда еще можно было негодовать, возмущаться и возражать, даже печатать статьи.

Когда в Советском Союзе после возвращения Горького начали активно называть его именем города, улицы, библиотеки, школы, фабрики, заводы, музеи, Карл Радек предложил всю эпоху «приблизить» к писателю Максиму Горькому и назвать ее «Максимально Горькой».

В каждой шутке есть доля шутки и правды. Чего здесь больше?

Глава 5 О Маяковском

Я не твой, снеговая уродина!

В, Маяковский

Маяковский с поразительной последовательностью шел своим путем. После юбилейной поэмы «Хорошо!», написанной к 10 годовщине Октября, он преподнес правительству «Клопа», затем «Баню» и целую галерею остросатирических портретов тех чиновников, которые строят новую жизнь: «Плюшкин», «Трус», «Подлиза», «Сплетник», «Ханжа» и т. д. Есть в его дневнике и такая запись: «Пишу поэму «Плохо».

Демьяна Бедного осудили за какую-то ничтожную басню, за то, что пел не в лад с большевистской пропагандой, а главный поэт революции обрушил целый шквал контрпропаганды. И «во весь голос» пообещал ещё поэму «Плохо». И ничего?

Через три месяца после юбилейной поэмы «Хорошо!» в поездке по Союзу Маяковский оказался в Свердловске (26–29 января 1928 года), где 17 июля 1918 года были расстреляны бывший русский император Николай II и члены его семьи. Одно дело прочитать об этом в газете скупое сообщение, другое — побывать в подвале Ипатьевского дома, где изрешечены пулями стены…

Перефразировав лермонтовские строки «На острове том есть могила, / А в ней император зарыт» Маяковский написал:

Здесь кедр топором перетроган,
Зарубки под корень коры,
У корня, под кедром, дорога,
А в ней — император зарыт.

Никаких примет, ни холмика, ни креста, ни надгробья. Вехи поставил поэт:

За Исетью, где шахты и кручи.
За Исетью, где ветер свистел,
приумолк исполкомовский кучер
и встал на девятой версте.
«На всю Сибирь, на весь Урал
метельная мура».

Запечатлел Маяковский и свою, может быть, единственную встречу с императорской семьей. Вот праздничная Москва, звон колоколов, нарядные дамы, шпалерами на Тверской рядовые, приставы, городовые.

И вижу — катится ландо,
И в этой вот ланде
сидит военный молодой
в холеной бороде.
Перед ним, как чурки,
четыре дочурки.

Нарочитая грубость «как чурки» уничтожается ласковым «дочурки». Вот этот штрих художника моментально осветил трагическую картину: их-то за что? Но в стихотворении, как и подобает революционному поэту, вывод-предупреждение буржуям:

Прельщают многих короны лучи.
Пожал те, дворяне и шляхта.
Корону можно у нас получить.
Но только вместе с шахтой.

Остались «за кадром» две неопубликованные строфы. У поэта финал был иным:

Мы повернули истории бег.
Старье навсегда провожайте.
Коммунист и человек
Не может быть кровожаден.

Словно тогда в жизни поэта произошло просветление, поворотный момент. Как некогда безапеляционно и категорично принял революцию, так перед роковым выстрелом в себя столь же категорично отверг то, чему служил двадцать лет. «Я не твой, снеговая уродина» — эту строку Маяковского цитирует Лев Аннинский. Разве в ней не слышен отзвук написанного в Свердловске стихотворения?

С 1920-х годов его верная подруга Лиля Брик и его самый близкий друг Ося Брик были секретными сотрудниками ВЧК. Можно ли поверить, что в течение 10 лет Маяковский даже не догадывался об этом?

А самым преданным другом Лили Брик после арестованного в 1925 году Александра Михайловича Краснощекова стал главный палач страны Яков Агранов.

О том, что произошло с Поэтом Революции, сказал еще Борис Пастернак:

Я знаю, ваш стих неподделен.
Но как вас могло занести
Под своды таких богаделен
На вашем великом пути?!
Этим сказано все.