Ну а потом каждый, отлично зная своего подопечного, писал о нем душевные воспоминания, руководствуясь евангельским изречением: «Если служение осуждения славно, то тем паче славно служение оправдания».
«Официально Россия не считалась страной, завоеванной иноземцами, но революция и гражданская война расщепили ее элиту, и, прежде чем приступить к ликвидации ее национальной, патриотически ориентированной части, правительству следовало «отделить агнцев от козлищ», выявить в ней своих сторонников и противников. Для этого в писательскую среду и были внедрены тайные и явные агенты политического сыска: супруги Брик, Агранов, Волович, Эльберт и множество других. Литературные амбиции привели в эту когорту присматривавших за писателями и Якова Блюмкина, который даже пользовался среди них труднообъяснимой популярностью». Об этом пишет С. Курбатов.
Мариенгоф, хотя знал, что его не опубликуют, пишет «в стол» «Это вам, потомки!» Не хотел уйти из жизни, не поведав читателям о некоторых фактах из биографии Августы Миклашевской, несомненно, достойных внимания тех самых потомков.
По его словам, когда Есенина познакомили с А. Миклашевской, у нее был муж или кто-то вроде мужа — «приходящий», как говорили тогда. Она любила его — этого лысеющего профессионального танцора… Приезжая к Миклашевской со своими новыми стихами, Есенин раза три-четыре встретился с танцором. Безумно ревнивый Есенин совершенно не ревновал к нему. Думается, по той причине, что роман-то у него был без романа.
Цикл стихов о любви был написан. «И муза из Камерного театра стала Есенину ни к чему».
Выходит, романа-то и не было. Мариенгоф не только к этому факту привлекает внимание читателя. Он завершает повествование полным развенчанием есенинской музы.
«Попав во время войны в бывшую Вятку, я неожиданно встретил там Миклашевскую. Она уже несколько лет работала на провинциальных сценах — с Таировым поссорилась из-за своего танцора. Не желая на целый год расставаться с ним, она наотрез отказалась ехать в гастрольную поездку за границу, Таиров принял это как личное оскорбление: «Возмутительно! — говорил он, — Променяла Камерный театр на какую-то любовь к танцору!
(…) Война. Эвакуация. Вятка.
— А вы, Гутенька, все так же хороши! — сказал я, крепко расцеловавшись с ней при свете «коптил- ки» военных лет.
— Так же ли, мой друг? На другой день, при белом свете, я не без грусти понял и оценил правдивую горечь ее вопроса. Хоро та, красива, но…»
Многоточие поставлено автором. Время и трудные военные годы изменили внешность есенинской музы. Понимая, что «партийные красавицы, как известно, увядают не так быстро, как беспартийные, Гутенька подала заявление в ВКП(б)». А к открытию нового театрального сезона, конечно, не без содействия Мариенгофа, Гутя Миклашевская снова была актрисой Камерного театра.
«Какие роли сыграла она там, я не помню, вероятно, нечего было помнить, — продолжает Мариенгоф. — Тем не менее Таиров вскорости выхлопотал ей звание заслуженной актрисы.
А когда, по предложению Сталина, Александра Яковлевича и Алису Георгиевну выгоняли из их театра, из Таировского и Кооненского Камерного театра, член партбюро Августа Леонидовна Миклашевская, став оратором, пламенно ратовала за это мудрое решение вождя человечества.
Эх, Гутенька, Гутенька!
После того я уже не встречался с ней. Что-то не хотелось».
И хотя при жизни Мариенгофа произведение «Это вам, потомки!» опубликовано не было (только в 1992 году), но для чего-то он поведал этот нелицеприятный биографический факт. Может быть, возмущался несправедливостью, что его, Мариенгофа, напрочь вычеркнули из посмертной жизни Есенина, а Августу Миклашевскую приглашали в качестве почетной гостьи на все есенинские праздники? Но со всей определенностью можно сказать, что непризнанный гений Мариенгоф-Сальери не мог равнодушно относиться к баловню судьбы, незаслуженно вознесенному славой, а потому уничтожал и пачкал все, что возвышало Есенина и его окружение.
Знал ли Есенин, кому служили его музы?
А как понимать тогда 6-ю главу «Пугачева»:
А как понять последние любовные стихи поэта?
Или эти, датированные 13 декабря 1925 г., строки:
Нынешние читатели знают и удивляются, что разница в возрасте Есенина и Айседоры Дункан была почти в 18 лет, но почему-то не удивляются, что бывшая жена Желябужского, а потом и Максима Горького, выйдя вновь замуж за горьковского секретаря П. Крючкова, являла образец разницы в двадцать один год.
