изображена Надежда Осиповна в молодости. Было ощущение, что она не погрешила против привычных оригиналов, а в чем-то неуловимо даже превзошла их. Может быть, в том, что не срисовала портрет с портрета, а пошла дальше, сумела посмотреть сквозь краски предыдущих художников в лицо живого Пушкина и в лицо живой Надежды Осиповны. В этом ей помогли главы Арнольда Ильича Грессена.
Была у Нади еще пушкинская медаль, подаренная Маратом в эпоху строительства Нерастанкино. Она лежала в коробочке, в нижнем ящике стола. Девушка могла бы ее тоже достать, но что-то мешало…
Глава XXII. По программе КЮДИ
Николай Николаевич чувствовал себя превосходно в роли экскурсовода. Он вел юных друзей искусства к мемориальной доске, весело оглядываясь, шагая время от времени задом наперед, чтобы видеть перед собой аудиторию и разговаривать с ней глаза в глаза. День выдался холодный, с ветерком. Все немножко ежились, прятали носы в воротники пальто и шуб. Николай Николаевич подбадривал ребят, подсмеивался над ними. Сам он был в осеннем пальто и в шляпе и ни разу не потер уши. Шел впереди, темпераментный, разгоряченный.
— Свежий воздух — лучшее лекарство от простуды и насморков, — объяснял он им попутно.
— Этот воздух не свежий, а медвежий, — пробормотал Толя Кузнецов, — и зачем я приперся?
— Не приходил бы, — сказала Наташа Миронова. — Тебя никто здесь не держит.
— «О, Александр, ты был повеса, как я сегодня хулиган», — негромко продекламировал Половинкин.
— Витя, не паясничай, — обернулась Ленка.
— Есенин так обращался к Александру Сергеевичу, а я только повторяю.
— Вот и нечего повторять, — заметила Таня Опарина.
Разговоры происходили за спиной Николая Николаевича с таким расчетом, чтобы он не слышал. Ребята вели себя как на уроке, исподтишка толкались, перешептывались, строили девчонкам рожи. Один Чиз держался подчеркнуто в стороне, он ел глазами отца Нади и за всю дорогу не отвлекся ни разу. Но и его неестественное внимание Наде тоже было неприятно.
— Вот здесь они и стоят, — сказал Николай Николаевич и показал рукой на большую чугунную доску, где во весь рост были изображены Пушкин и Мицкевич. — В этом доме они встречались не один раз. Вообще, как вы знаете, каждая встреча двух великих поэтов отливалась в какой-нибудь каламбур, шутку и передавалась современниками из уст в уста. Так до нас дошло знаменитое про «двойку» и «туза». Это, правда, было не в Москве, а в Петербурге, в Демутовом трактире, но если на минутку закрыть глаза, то можно представить, что это произошло здесь, где мы стоим. Слышите: они идут навстречу друг другу, не чугунные, а живые, красивые, остроумные. «Стой, двойка, туз идет!» — уступая дорогу, говорит Пушкин. «Козырная двойка и туза бьет», — отвечает Мицкевич. И дальше они идут вместе в обнимку по лестнице, как на этом чугунном барельефе. Слышите шаги?
— Нет, — сказал Толя Кузнецов.
— А ты глаза закрывал? — с ядовитой усмешкой спросил А. Антонов.
— Не слышите? — огорчился Николай Николаевич. — И вы тоже не слышите? — обратился он ко всем.
— А зачем это нужно? — Толя Кузнецов пожал плечами и посмотрел в сторону. — Мертвые должны оставаться мертвыми.
— Что он говорит?!
— Это не я говорю. Это Экзюпери сказал о своем друге Гийоме, когда тот погиб. Он убрал его стакан со стола и сказал, что мертвые должны оставаться мертвыми. Понятно?
— Нет, Толя, непонятно, — грустно ответил Николай Николаевич и, сняв перчатки, потер уши. Ему стало холодно.
— Вы меня извините, я против вас ничего не имею. Я не люблю только, когда создают культ. Я не знаю, как это сказать. Дома остались, на доску тоже интересно посмотреть. Но сам он не живой. Если я мешаю, то могу уйти. Но только вы спросили: «Слышите?» А я не слышу.
Надя с тоской смотрела себе под ноги. Она привыкла относиться к памятникам, как к живым людям, и не понимала, почему Толя Кузнецов, А. Антонов и, судя по лицам, другие ребята не хотят почувствовать Пушкина-человека, не хотят услышать, как он ходил здесь по камням мостовой, поднимался по лестнице. Не надо было в такой мороз затевать экскурсию. Нельзя свое представление о мире навязывать в качестве общественного мероприятия другим. Люди это сразу чувствуют и начинают протестовать, сами до конца не понимая, что их раздражает. Надо извиниться и разъехаться по домам. Надя решительно подняла голову:
— Ребята! Папа!
— Подожди, Надюшка! Ты сказал, Толя, не живой Пушкин. А вот фашисты считали — живой.
— Какие фашисты? Я же вас ни с кем не сравниваю, — обиделся Толя.
— И я тебя ни с кем не сравниваю. Просто я хочу рассказать про убийство Пушкина. Они его расстреляли. Когда наши войска отступили из Царского Села, небольшая статуя работы Беренштама как стояла при въезде в город, так и осталась стоять. И они его расстреляли. Вот сюда, — отец Нади постучал себя по лбу, — всадили три нули. Случайно? Нет, в лоб три пули случайно не попадают.
— Ну, может быть, если бы я увидел эту статую, я тоже поверил бы, что он живой, — уклончиво сказал Толя. — А сейчас… — он отрицательно покрутил головой.
— Но его же поэзия вечно живая! — крикнул Чиз.
— Да замолчи ты, пока я тебе не врезал. Я же не о том говорю, что мне его стихи не нравятся. Понимать надо.
— А мы можем поехать, — сказал Николай Николаевич, — чтобы ты пощупал эти три дырочки во лбу у поэта. Нет, в самом деле, мы можем тебя взять с собой, если родители отпустят. Мы с Надюшкой планировали такую поездку в Ленинград на каникулах.
— Только его одного? — Лицо у Чиза вытянулось.
— Давайте поедем все, если есть желание.
— Да, поедем, — недоверчиво протянул Толя Кузнецов. — А кто нас там ждет?
— Пушкин, — все так же иронически улыбаясь, заметил А. Антонов.
— Слушай, а тебе я тоже врежу, если будешь подзуживать.
— Ты что, сбесился?
— Тихо, тихо, — попросил Николай Николаевич, чувствуя, что нашел верный тон и почти склонил к поездке своего главного оппонента. — Так есть желающие?
— А где мы там жить будем, если все поедем? — спросила Ленка.
— Нет ничего проще, — взмахнул рукой Николай Николаевич, требуя внимания. — На каникулах никто не снимается, классы пустуют. Завтра же мы пишем письмо в Ленинград, но не в первую попавшуюся школу, а у которой такой же номер, как у нашей. Одинаковый номер делает нас с ними родственниками.
— А в школе нас отпустят? — робко спросила Таня Опарина.
— Это я беру на себя.
— Даешь Ленинград! — крикнул Недосекин.
Настроение ребят резко изменилось. Надя украдкой благодарно улыбнулась отцу.
Директрису «один глаз — на вас, а другой — на нас» долго уговаривать не пришлось. Неожиданное препятствие возникло в лице классного руководителя, учителя математики.
— Так! — сказал Михаил Назарович. — Жить в школе, спать на раскладушках-нескладушках, накрываться своей одеждой.
— Не просто одеждой. Каждый возьмет с собой по две чистые простыни. Места они займут немного, но зато чистенько будет, уютно.
