ШАРЛЬ ПЕГИ. НАША ЮНОСТЬ. МИСТЕРИЯ О МИЛОСЕРДИИ ЖАННЫ Д АРК.

меня очень плохо использовали… Когда человек стоит столько, сколько я, то допускать, чтобы его изнуряли нуждой и невзгодами — это значит очень плохо его использовать». [48] Он уверен в себе и своем детище и не стесняется заявить об этом: «Мы организовали самое важное, самое крупное журналистское, издательское, литературное и т. д. начинание из всех, какие только были предприняты за последние десять лет…». [49] Быть может, такого рода заявление, как «я не допускаю, что кто-то может быть мне другом, если он не подписался на Тетради», [50] звучит наивно, но Пеги уверен в своем предназначении нравственного целителя общества и готов выполнить эту миссию даже вопреки воли этого общества: «Все Тетради, без исключения… наверняка вызовут неудовольствие по меньшей мере у трети читателей». [51]

Итак, журнал жил идеями Пеги, его страстями, его силой и его слабостями. Это была долгая и мучительная исповедь писателя миру. Журнал-исповедь, журнал-дневник — именно так бы ответили мы на приведенный выше вопрос журнала Эфор. И, быть может, именно эта неповторимо-личная, страстно-субъективная интонация Двухнедельных тетрадей определила их исключительное место в духовной атмосфере Франции на рубеже XIX–XX веков.

Журнал чутко реагировал на изменение политической и общественной ситуации в стране. Так, начиная с 1905 года над Францией все больше нависает угроза новой войны с Германией. Нужно сказать, что такой вопрос, как отношение к ней не, в частности к войне с Германией, был для французов на рубеже XIX–XX веков вопросом кардинальным и очень болезненным, повлекшим за собой расслоение среди интеллигенции, своего рода духовную гражданскую войну. Чем была для французов и Франции той поры, конца XIX, а затем и начала XX века, Германия? Родиной Гёте, Бетховена, Гегеля, страной великой духовной культуры или кулаком Бисмарка, «занесенным над нашей юностью»?  [52] Чем была она для Пеги? Прежде чем обвинить Пеги в национализме и реваншизме или же спорить с теми, кто его обвинял в столь тяжких грехах, стоит, наверное, остановиться подробнее на отношениях, сложившихся между Францией и Германией после поражения Франции в 1871 году. Итак, франко-прусская война закончилась поражением Франции, но конфликт на этом не исчерпался и напряженность не спала. «Со времен моего детства не было, пожалуй, двух лет без военной угрозы со стороны Германии», [53] — писал Ромен Роллан в письме к Софье Бертолини от 6 ноября 1908 года. Эта угроза оказала настолько серьезное влияние на французскую культуру, и в частности литературу, что, наверное, в ней можно было бы выделить немецкую тему, аналогично соответствующей теме в советской военной и послевоенной литературе. Вспомним хотя бы творчество Гюго, Золя, Мопассана.

Естественно, что в период нагнетания напряженности между двумя странами, в период усиления во Франции националистической пропаганды, достигших своего апогея в 1905 году, когда последовал так называемый танжерский кризис, творчество Пеги, как, впрочем, и других его современников, которым была небезразлична судьба Франции, не может быть рассмотрено вне проблемы войны с Германией, войны прошедшей и, вероятно, будущей, и тесно связанной с этим проблемы взаимоотношений французской и немецкой культур. Быть или не быть войне? Какую роль должно сыграть искусство в сближении двух стран и в предотвращении возможной войны? Как должно относиться к Германии и что такое патриотизм? Вот основные вопросы, мучившие французскую интеллигенцию. Именно эти вопросы приведут к ее расколу, расколу Необратимому, разверзшемуся как пропасть и фактически приведшему в середине 90-х годов к началу дела Дрейфуса. Однако до 1905 года вопрос еще не стоял так остро. В 1891–1893 годах образовался франко-русский союз, и это, казалось, отодвинуло германскую угрозу. Д. Галеви писал: «Вспоминается этот далекий год (1892. — Т. Т.) с его блестящими перспективами и обещаниями. Он завершил 20 лет тягостной изоляции, которая последовала за 1871 годом. Союз с Россией, наконец-то заключенный, избавил от немецкой угрозы, и Франция, успокоенная, окрепшая, снова стала верить и надеяться». [54] Быть может, оценка Галеви тех лет была слишком оптимистической. Безусловно, наметившийся раскол уже разделил французскую интеллигенцию на так называемых реваншистов, националистов, для которых Германия — это только военная угроза, и тех, для кого Германия — страна великой духовной культуры, страна Шопенгауэра, Вагнера и Ницше, тех, кто считал, что искусство должно победить вражду между двумя великими культурами. Однако борьба еще шла на уровне литературных дебатов, и интеллигенция, несмотря на интерес к политике, главную роль в решении всех сложных вопросов отводила искусству и творческой миссии. Проведенный в 1895 году одновременно двумя журналами Меркюр де Франс (Франция) и Нойе Дойче Рундшау (Германия) опрос показал в целом положительное отношение французской интеллигенции к установлению более тесных культурных связей между Францией и Германией. Тем не менее как в политике (Дерулед и его Лига патриотов), так и в литературе (М. Баррес и его националистическая доктрина «Земля и мертвые») националистические и реваншистские тенденции становятся все популярнее. В ответ на это французы, находившиеся «по другую сторону баррикады», во главе с Ж. Жоресом яростно выступали против реваншизма и крайнего национализма во всех их проявлениях. В 1899 году Жорес писал: «Все французы с гордостью желают Франции великой роли в мире. Однако она обретет ее не в военных авантюрах, а подавая народам пример и знак справедливости». [55] Позже к Жоресу присоединится А. Франс, предупреждавший об опасности национализма.

Какова же в этот критический для Франции период позиция Пеги? Пытаясь разобраться в этом вопросе, следует вновь обратиться к его биографии, к детству. И дело даже не только или не столько в том, что он сын француза, погубленного немцами, сколько в его так называемой «малой родине».

Франция не могла смириться с поражением. Еще менее был склонен принять его родной город Пеги — Орлеан, давший миру и Франции Жанну д'Арк, которую считают наиболее полным воплощением самой идеи патриотизма. Мы уже говорили о культе Девы из Домреми в Орлеане, о том, что каждый год в начале мая весь город праздновал годовщину освобождения Орлеана. По свидетельству друзей детства Пеги, он с жаром участвовал в этих народных уличных праздниках, которые прежде назывались Мистериями об освобождении Орлеана Жанной д'Арк. Образ Жанны останется с Пеги на всю жизнь и займет огромное место в его творчестве, о чем будет сказано ниже. Уже, возможно, в детстве началось отождествление им себя со своей героиней. Детство Пеги приходилось на то время, когда напряжение между Германией и Францией, спавшее на время, было еще очень сильным. И слишком большим искушением было представлять себе на месте англичан XV века пруссаков 1870 года. В начальной школе Пеги читал, как и многие юные французы, рассказы о французской истории и мечтал о военной славе. Эти мечты приобрели конкретность и остроту, после того как в его руки попали (очень рано!) книги Гюго и Мишле. Так что в отличие от героев романа M. Барреса Пеги не был «беспочвенным». Но его и нельзя однозначно называть реваншистом. Пеги боролся за идею чистой, героической и свободной Франции, авторитет которой признали бы во всей Европе. Он, как и Жорес, желал Франции «великой роли в мире», но настроен был гораздо более воинственно. Особенно резкой была реакция Пеги на Танжер. Напомним, что экспансия Франции в Марокко встретила резкий отпор Германии. 31 марта 1905 года Вильгельм II посетил Танжер, где произнес провокационную речь против Франции, засвидетельствовав агрессивные намерения Германии. Это новое унижение Франции вызвало кризис в стране. Под давлением немецкой дипломатии ушел в отставку решительно настроенный премьер-министр Делькассе. Большая часть французской интеллигенции, прежде не столь воинственная, перешла на сторону националистов. У Жореса все же остались сторонники. Так, его поддержал А. Франс. Ответом Пеги на события 1905 года была его знаменитая статья «Наша Родина», появившаяся в октябре того же года. Это блестяще написанное произведение имеет необычную структуру. Вначале Пеги рассказывает о множестве разных событий, явлений в жизни Франции: об отделении церкви от государства, о визите во Францию испанского короля, о домах и улицах Парижа, обо всем, за исключением самого важного, Германии. И только в самом конце, как взрыв, известие о германской угрозе, угрозе реальной и очень близкой: «…в половине двенадцатого я узнал, что за эти два часа наступил новый период в истории и в моей собственной жизни, в истории страны и, конечно, в истории народа». [56] Новость, о которой Пеги говорит, это не просто новость, это колокол, который бьется в сердце каждого француза, бьется в унисон: «Это известие, которое захватывало мало- помалу всех, распространялось не так, как какая-нибудь обычная новость, которая разносится как пыль посредством слов; это было, скорее, какое-то общее прозрение, внутреннее, тайное, глубокое, эхо одного звука; при первом звучании, первой интонации каждый услышал в себе, узнал, как что-то знакомое и свое, этот глубокий резонанс, этот голос, который не был голосом извне, этот голос памяти, погребенной, кто