создалось впечатление, что у вас есть и другая фамилия.
— Да, Иван Лаков Иванов. Проза.
— Почему же вы называете себя Скитальным?
— Это мой псевдоним. Согласитесь, что Иван Иванов для человека искусства — имя не слишком подходящее. Ведь так? Не звучит.
Скитальный снова залпом выпил свой коньяк.
— Но тогда почему не Лаков? — Влахов подошел к письменному столу и незаметно нажал кнопку. Это был сигнал для Йонки принести кофе. — Эта фамилия довольно редкая, и, если не ошибаюсь, другого, известного художника с такой фамилией нет.
— Это меня не смутило бы. Но мне не нравится — Лаков. Я против лакировки.
— Гм. А что же вам нравится в псевдониме Скитальный?
— Что? Многое. Оно напоминает мне о самом прекрасном периоде в развитии той породы обезьян, к которой принадлежим и мы, — периоде скитаний. Это было чудесное время. – Скитальный оживился, глаза его загорелись. — Время свободной, привольной жизни, когда побеждали самые способные, самые смелые, самые сильные. Время, когда не было и в помине милиции...
— Но и коньяка, — равнодушно добавил Влахов.
— Да, о чем можно только сожалеть. Но тогда люди упивались своей свободой. Однако вы на меня не рассердитесь?..
— За что? За милицию?
— Нет, за свободу!
Ишь ты, каков!
Вошла Йонка с подносом, на котором дымились две чашки кофе. Она поставила их на стол и убрала коньячные рюмки — пустую Скитального и недопитую Влахова.
— Угощайтесь, — предложил Влахов.
— Спасибо, вы очень гостеприимны. Но не слишком ли мы торопим события?
Влахов сделал вид, что не понял намека. Йонка уже уносила рюмки.
— Вы курите?
— Да. Можно закурить?
— Конечно.
Влахов взял со стола спички. Видя, что сигарет ему не предлагают, Скитальный вытащил из кармана смятую пачку «Бузлуджи» и щелкнул зажигалкой. Он глубоко затянулся несколько раз, как страстный курильщик, и спросил:
— Так для чего, собственно, я вам понадобился?
— Расскажите мне коротко свою биографию, — сказал Влахов. Это был самый легкий способ затянуть разговор.
— Какую биографию?
— А их у вас сколько?
— Самое меньшее три: для товарищей из отдела кадров, для любовницы и для самого себя.
Что означала эта манера держаться? По роду службы Влахову приходилось сталкиваться с самыми разными типами. Но это было что-то новенькое. Демонстративная храбрость виноватого? Или просто разнузданность?
— А мне вы какую расскажете?
— Вы не кадровик. И не любовница. Но и не Дешевка.
— В каком смысле?
— Так меня называют. Я хочу сказать, что вы — это не я.
— Ясно. Ну, так какую же из своих биографий вы собираетесь рассказать мне?
— Придется сочинить что-нибудь специальное.
— Хорошо, сочиняйте! — Влахов взглянул на часы. Еще немного, и придет Пенчев.
— Родился в 1934 году, по данным паспорта. Сам, к сожалению, не помню. Родился в Софии, в цыганском квартале. Социальное происхождение — мелкая буржуазия: мой отец был сапожником, имел мастерскую по ремонту обуви. С раннего детства у меня стали проявляться задатки вундеркинда-художника. Рисовал сначала на стенах домов, потом в тетрадках и, наконец, в академии. Но бросил ее. За два года сумел понять, что старикашки ничему меня не научат.
— А сейчас чем занимаетесь, где работаете?
— Занят я главным образом в «Бамбуке»: кушаю духовную пищу и наливаюсь витаминами. Совмещаю, так сказать.
— Эти ваши занятия, предполагаю, не приносят вам больших доходов. Чем вы живете, работаете где-нибудь?
— Конечно, работаю, как не работать. Самая квалифицированная работа: думаю! А чем живу — живу помаленьку: всегда найдется какой-нибудь интеллигентный человек, чтобы угостить аристократа по духу.
Дверь открылась. Вошел Пенчев с зажженной сигаретой во рту. Влахов указал ему на кресло против Скитального и сказал:
— Ясно. А теперь ответьте мне, знаете ли вы Стефку Якимову?
Скитальный вздрогнул. На секунду задумался. Лицо его словно сморщилось, утратило свое насмешливое выражение.
— Штефи? — спросил он.
— Для меня она Стефка Андонова Якимова.
Влахов испытующе смотрел на него. Скитальный вынул новую сигарету и закурил ее, но не успел затянуться во второй раз, как Влахов резко осадил его:
— Погасите сигарету! И отвечайте на мои вопросы.
Художник взглянул на него, удивленный неожиданной переменой в поведении Влахова, и сказал протяжным голосом:
— Значит... конец первого действия, да?
— Прошу без паясничанья. Приберегите этот тон для «Бамбука». Когда вы были у Якимовой?
— В субботу.
— Что вы там делали? Это она вас пригласила? Откуда вы знаете, где она живет?
Смущение Скитального, видимо, нарастало. Было заметно, что он лихорадочно обдумывает свои ответы, что он не только удивлен, но и испуган посыпавшимися на него вопросами. Влахов обратил внимание на руки Скитального. Художник, заметив его взгляд, сжал кулаки, чтобы унять предательскую дрожь.
— Она не приглашала меня. Никогда не приглашала. — Дрожь перенеслась на его бородку. Сознавая, что это выдает его, он пытался овладеть собой и не мог. — Я провожал ее до дому. Стефка мне нравится, но она не обращает на меня внимания. Только забавляется мной, как и другие, по-свойски.
— Вы сами выбрали себе такую роль в жизни.
— Она разведенная. Красивая. Я держал пари на бутылку «Плиски», что укрощу мадам.
Что говорит этот тип! Он нормален? Или... ничего не знает?
— Что вы хотите этим сказать?
— Что она станет моей любовницей.
Негодяй! Влахов еле сдержался, чтобы не выкрикнуть это вслух.
— Ну и как, удалось?
— Нет. Прогнала меня и в субботу, и в воскресенье...
Реденькая бородка Скитального тряслась, и весь он выглядел смешным и жалким. Почему он все-таки так волнуется? Что это — страх разоблаченного убийцы или причиной всему расшатанные алкоголем нервы? Влахов взглянул на Пенчева, но тот пристально наблюдал за художником.
— Расскажите подробно и о субботе, и о воскресенье, обо всем.
— В субботу я пришел к ней после обеда. Позвонил. Она открыла. Едва впустила. Но я вошел, я ведь нахал. Посидели, покурили, поболтали о... об искусстве. Она была как на иголках, куда-то спешила. Все твердила, что должна уходить, в другой раз, мол, поговорим поподробнее. Я предложил подождать ее, пока
