Измученный и разоренный войной народ уже заплатил за этот опыт тысячами жизней и принужден будет заплатить десятками тысяч, что надолго обезглавит его.
Эта неизбежная трагедия не смущает Ленина, раба догмы, и его приспешников — его рабов. Жизнь, во всей ее сложности, не ведома Ленину, он не знает народной массы, не жил с ней, но он — по книжкам — узнал, чем можно поднять эту массу на дыбы, чем — всего легче — разъярить ее инстинкты.
Рабочий класс для лениных то же, что для металлиста руда. Возможно ли — при всех данных условиях — отлить из этой руды социалистическое государство? По-видимому — невозможно; однако — отчего не попробовать? Чем рискует Ленин, если опыт не удастся?
Он работает, как химик в лаборатории, с тою разницей, что химик пользуется мертвой материей, но его работа дает ценный для жизни результат, а Ленин работает над живым материалом и ведет к гибели революции. Сознательные рабочие, идущие за Лениным, должны понять, что с русским рабочим классом проделывается безжалостный опыт, который уничтожит лучшие силы рабочих и надолго остановит нормальное развитие русской революции».
Думаю, уместно привести эту довольно длинную цитату из Горького, исходя из тех соображений, что писатель хорошо знал Ленина и не имел никаких иллюзий относительно Октябрьской революции и разрушительных сил, которые она вызвала к жизни. Троцкий потом скажет, что Горький воспринимал революцию, как музейный директор — с неловким чувством робости. Толпы снующих повсюду солдат и праздношатающегося трудового люда приводили его в ужас. Не глупо сказано, но это не соответствовало действительности. Горького невозможно было ни привести в ужас, ни запугать. «Новая Жизнь» продолжала отважно выступать против Ленина, но, увы, впустую, пока, наконец, ее издание не было нагло запрещено.
С первых же дней революции Горький отчетливо увидел, что Ленин, следуя Нечаеву, самым решительным образом настроен на террор. Для Ленина это был единственный способ удержать власть. В своих прозрениях Горький был не одинок. Некоторые из членов правительства, назначенные Лениным и Троцким, были настолько возмущены и шокированы введением расправ над людьми без суда и следствия, что в течение нескольких дней после назначения подали в отставку. Этим они выразили свой протест против «применения политического терроризма как единственного средства, с помощью которого Совет Народных Комиссаров способен удержаться у власти». В сущности, для большевиков это была крупная неприятность, но Ленин с Троцким восприняли отставки в правительстве даже с некоторым удовлетворением. Они заговорили о «чистке» государственной машины, о «мягкотелых», которым не хватает революционной доблести, подразумевая под этим неспособность некоторых товарищей хватать ни в чем не повинных людей и расстреливать на месте. Новому правительству нужны были крепкие люди, и именно таких — отменно свирепых и безжалостных — нашлось немало среди балтийских моряков и латышских стрелков. Они-то и будут впоследствии занимать ответственные посты и должности командиров карательных отрядов при новом большевистском правительстве.
А между тем революция победила. Непрочная, неумелая, поддерживаемая лишь неистощимыми импровизаторскими способностями двух ее вождей, не давших ей заглохнуть, спасших ее своей неукротимой энергией и волей, — революция стала фактом, который уже не вычеркнешь из учебников истории. Событиям, произошедшим в Петрограде в течение одной только недели, суждено было изменить весь курс мировой истории.
Эйфория власти
В те ранние дни советской власти, когда Ленин был еще новичком в управлении государством, он производил впечатление человека, превратившего импровизацию в науку. Не было проблемы, какую он не сумел бы решить — декретом, жестом, брошенной фразой; к любому делу он легко подбирал свой ключик. Он никогда не затруднял себя вопросом: есть ли границы возможного? Эту область философии он охотно предоставил Бухарину, а сам дал себе волю, едва ли задумываясь над тем, как далеко, если не до бесконечности, могут простираться его идеи и будет ли когда-нибудь предел преобразованиям, затеянным им в России. Нет, он не переоценивал свои силы. Он все правильно рассчитал. Завоевание Петрограда было первым шагом к завоеванию мира.
Кому из тех, кто попадал тогда в Смольный, могло прийти в голову, что этот невысокий человек с колючим взглядом карих глаз, с бычьей шеей и лысиной, поросшей редкой рыжеватой растительностью, уже тогда замыслил и всерьез вынашивал план покорения мира. И дело не в том, что он был совсем не похож на покорителя мира. Сама обстановка вокруг него исключала подобное предположение. Институт благородных девиц, где расположился штаб революции, имел облик близ находящегося монастыря. В нем было холодно и неуютно. Ледяной ветер с Невы стучал в окна, электрические лампочки тусклым светом освещали столы, за которыми, склонившись над бумагами, работали наркомы. В бесконечных унылых коридорах полы заросли грязью — грязь сюда натащили на сапогах красногвардейцы. Только Актовый зал с коринфскими колоннами и хрустальными сверкающими люстрами, которые зажигали лишь тогда, когда там должны были зачитывать очередной документ государственной важности, свидетельствовал о том, что это и есть самый центр власти, место, откуда исходят государственные решения.
Здесь, в одной из комнат второго этажа в конце длинного коридора, работал Ленин. Он трудился без сна и отдыха, издавая приказы, плоды собственной мысли, направленные на преодоление хаоса, созданного его же собственной рукой. У Троцкого был кабинет в другом конце коридора. По этому поводу Ленин не преминул отпустить шутку в своем духе, что, мол, неплохо было бы им научиться кататься на роликовых коньках, чтобы экономить время. Вообще это было для него характерно — он радовался, находя простейшие решения сложных проблем. Так было со многими его декретами, написанными им торопливым почерком, который выдает его радостное волнение, — всякий раз он очень спешил записать внезапно осенившую его удачную мысль. Он видел в себе продолжателя марксистской философии, руководимого ее логикой. Но в действительности он был существом импульсивным, склонным к неожиданным экспромтам; на все вопросы он тут же имел готовые решения, даже если вопрос был им неверно понят.
В тот ранний период вся деятельность Советского государства строилась на экспромте, импровизации. Станислав Пестковский[48] рассказывает такую историю. В поисках работы он отправился в Смольный, где был принят Лениным и Троцким. Они послали его в Наркомат финансов — там не хватало штатных работников — к Менжинскому (позже снискавшему себе дурную славу на посту руководителя ВЧК и ОГПУ). Менжинский сидел на диване, утомленный долгими часами работы. Над диваном была прикреплена бумажка, на которой значилось: «Комиссариат по делам финансов». Менжинский задал Пестковскому несколько вопросов о роде его занятий и, выяснив, что тот изучал экономику в Лондонском университете, побежал к Ленину, кабинет которого был напротив. Через несколько минут он вернулся с приказом, подписанным Лениным. Этим приказом Ленин назначал Пестковского управляющим Государственным банком.
Подобные скоропалительные решения были тогда в порядке вещей. Ленин обожал сочинять всевозможные декреты; причем они могли касаться не только предметов, в которых он был сведущ, но и тех, в которых он ровно ничего не смыслил. Как постоянный (в свое время) посетитель библиотек, он написал декрет, призванный реформировать работу петроградской Публичной библиотеки. В его основу была положена практика «свободных государств Запада, особенно Швейцарии и Соединеннык Штатов Северной Америки». Декрет явился в некотором роде уступкой гражданским свободам, хотя тон его был, как водится, диктаторский. Ленин писал:
«О задачах Публичной библиотеки в Петрограде
…1) Публичная библиотека (бывшая Императорская) должна немедленно перейти
2) Пересылка книг
