ему на помощь. После этого случая Владимиру было запрещено бегать на речку летом. Позволялось только зимой, когда речка покрывалась льдом. Анна впоследствии вспоминала лихие проделки своих братьев, когда они, надев коньки, съезжали на лед Свияги с таких круч, что даже ребятня на санках не решалась на такое. У зрителей, глядевших на братьев, дух захватывало. Анна описывала, как они, выбрав самый крутой спуск, неслись вниз, сначала почти сложившись пополам, а затем, набрав скорость, начинали постепенно выпрямляться, и когда коньки наконец касались льда, смельчаки еще долго скользили по гладкой поверхности катка, в который превращалась Свияга зимой. Александр был высокий и сухощавый; Владимир плотный и приземистый. Он катался на коньках лучше Александра. Оба были не из робкого десятка.
Владимира приняли в гимназию, когда ему было девять с половиной лет, осенью 1879 года. Ничего необычного в том, что он так поздно пошел учиться, не было. С детьми занимались родители, и регулярно в дом приходили учителя давать им уроки, или дети сами ходили к преподавателям. Весь год, перед тем как пойти в гимназию, Владимир каждое утро занимался с учительницей женского приходского училища, готовившей его к вступительным экзаменам. Он с удовольствием посещал ее уроки, и все отмечали, что он был послушным и признательным учеником. В гимназии он носил голубую форму, в какой тогда ходили все гимназисты. Учение давалось ему легко; он умел внимательно слушать и ловил новый материал буквально на лету. Поэтому дома ему не надо было зубрить домашние задания. Он учился лучше всех в классе и, конечно, сознавал свое превосходство над товарищами. В семье существовала такая традиция: когда Илья Николаевич бывал дома, то дети, вернувшись из гимназии, должны были, заглянув к нему в кабинет, объявить, какие отметки они в тот день получили. Обычно Владимир пробегал мимо отцовского кабинета, на ходу выкрикивая: «Греческий — отлично, немецкий — отлично, алгебра — отлично!» — и тут же мчался наверх, к себе в комнату. Довольные, Илья Николаевич с женой улыбались, переглядываясь между собой. Им нравилось, как этот крепыш с копной каштановых волос, выбивающихся из-под фуражки, изо дня в день, проносясь мимо них, радостно сообщает о своих успехах. Правда, иногда Илья Николаевич задумывался: а не слишком ли легко его сыну все дается? Он видел, что Владимир становится заносчивым. Блестящие способности сына и легкость, с какой он постигал знания, беспокоили отца. Илья Николаевич считал, что человек выковывается в труде, и не представлял себе, что выйдет из его сына, если тот не найдет себе настоящего, трудного дела.
От матери Владимир унаследовал методичность; от отца неутолимое стремление вырваться вперед, быть лучше всех.
Младший брат Дмитрий, мягкосердечный и ласковый мальчик, когда вырос, стал врачом. Наблюдая в детстве своего брата, он всегда удивлялся тому, как не задумываясь, почти механически Владимир расправлялся с любой темой сочинения или с четвертной работой. Никогда не отступая от этого правила, он делал так: сначала вчетверо складывал лист бумаги и на отрезанной четвертушке составлял план сочинения с введением и заключением; затем брал еще один лист бумаги, складывал его пополам в длину и на левых полосах его набрасывал черновик, проставляя буквы греческого алфавита и цифры согласно уже составленному плану. Правые полосы листа пока оставались чистыми. На них он позже вносил дополнения, пояснения, поправки, а также ссылки на использованную литературу. Постепенно правая полоса первоначального черновика заполнялась. Это то, что следовало учесть, когда работа будет переписываться набело. Таким образом, левая часть являлась своеобразным «скелетом» сочинения, а правая — «плотью», тем, чем должен был обрасти «скелет». Владимир четко заполнял выстроенную им конструкцию, а затем брал чистые листы бумаги и писал все сочинение начерно, карандашом. Только после этого он переписывал готовый, отработанный текст чернилами в тетрадь. И всегда железная логическая последовательность, и все те же пять этапов, которые должны были вместить в себя процесс развития темы от начала до конца. Этим методом он пользовался всю жизнь. Точно так же он писал свои книги.
И еще Дмитрий вспоминал, что Владимир всегда писал черновики только карандашом. При этом карандаш был остро-остро отточен. Владимир затачивал карандаши с любовью и старанием, чтобы буковки выходили изящные, тоненько-тоненько выписанные. Он не терпел тупых карандашей. Кончики грифеля у карандашей, которыми он писал, были острые, как иголки. Чуть грифель притуплялся — такой карандаш уже не годился, и Владимир снова принимался его затачивать. Он был непревзойденный мастер затачивать карандаши. Привычку эту он сохранил на всю жизнь.
В отличие от Александра в гимназии он не проявил никакого интереса к естественным наукам. Зато он с удовольствием изучал иностранные языки; они его завораживали. Он занимался русским, церковно- славянским, греческим, латынью, немецким и французским языками. Это было книжное знание: он читал на языках. Позже, когда ему довелось жить во Франции и Германии, к своему удивлению он обнаружил, что совсем не владеет разговорными навыками — не понимает устной речи и не может говорить ни по- французски, ни по-немецки. Вполне возможно, что его мать редко говорила дома на родном языке, или вообще никогда. Латынь приводила Владимира в восхищение. Он любил тяжеловесность этого языка, мускулистое построение его грамматических конструкций. Но самые яркие впечатления в его увлечении языками подарил ему греческий. Он с восторженным удивлением осваивал его структуру и тончайшие языковые нюансы. Однако его раздражали темпы преподавания иностранных языков в гимназии. У него не хватало терпения без конца долбить одно и то же. Однажды он сказал сестре Анне: «Восемь лет учить язык! Что за глупость! Если захотеть, его можно выучить за два года!»
Уже в гимназии в нем проявились педагогические наклонности. Он любил опекать слабых учеников, охотно писал за них сочинения, а на переменах с готовностью помогал решать трудные задачи, переводил отрывки с греческого и латыни, объяснял трудные теоремы. Он был счастлив, когда его подопечный с его помощью получал хорошую оценку.
Вспоминая гимназическую юность Владимира, Анна склонна была рисовать все в розовом свете. Она писала: «…с младших классов шел он лучшим учеником». Действительно, он пользовался своего рода популярностью среди учеников, был их признанным лидером в играх и в учении. Но есть свидетельства, позволяющие считать, что Анна сильно сгустила розовые краски. В школьных коллективах умники редко пользуются товарищеской любовью. Тем более что Владимир был дерзким, прямолинейным. Он мог обидеть человека презрительным замечанием; у него были острый язык и привычка говорить колкости. К тому же он прекрасно сознавал свое интеллектуальное превосходство и всегда пользовался случаем лишний раз это подтвердить, чтобы ни у кого из его товарищей по гимназии не оставалось ни капли в том сомнения.
Ему трудно было подобрать себе приятелей. Директор гимназии в своем рекомендательном письме ректору Казанского университета, в который Владимир собирался поступать после окончания гимназии, писал: «У него подчеркнутое стремление к уединению и замкнутости; он старается избегать общения с соучениками и во внеурочное время сторонится даже своих приятелей из числа лучших учеников». В целом директор высоко оценивал способности Владимира, расхваливал его на все лады, но между строк читается озабоченность тем, что юноше не хватает гуманности, что он эгоцентричен.
Случай с преподавателем французского языка, французом, осевшим в России после брака с местной помещицей, это подтверждает. Владимир доводил француза с холодной методичностью, хотя единственное, что можно было поставить в вину учителю, так это его нервозность, вполне естественную для европейца, оказавшегося в непонятном ему обществе в забытой Богом российской провинции. Месье Пор элегантно одевался, был по-французски экспансивен, обаятелен; он умел пленять учеников. По-русски он говорил с чудовищным акцентом. Владимир откровенно, в лицо издевался над ним, передразнивал его манеры, речь, его привычку бегать жаловаться к директору гимназии по малейшему поводу. А рассердить месье Пора было легко. Владимир объявил войну французу. Зрелище было отвратительное, потому что все преимущества, казалось, были на стороне ученика, у которого отец — директор всех губернских народных училищ, а сам он — любимец директора гимназии. Месье Пор тем не менее заявил, что ученику, позволяющему себе постоянное неповиновение воле учителя и грубые проделки, выходящие за рамки приличий, ставить отличные отметки по поведению нельзя, это не соответствует действительности. Месье Пор настаивал на том, чтобы Владимиру снизили оценку по поведению. Но, как и следовало ожидать, положение отца сыграло свою роль, и оценка не была снижена. Однако директор гимназии вынужден был поставить Илью Николаевича в известность о случившемся. Отец вызвал Владимира к себе. В кабинете Ильи Николаевича между отцом и сыном произошел серьезный разговор. Илья Николаевич не скрывал своего неудовольствия. Он отругал Владимира, и тот обещал, что больше никогда не допустит неуважительного отношения к преподавателю французского. Как раз в это время приехала Анна из Петербурга, где она училась на педагога. Илья Николаевич, вопреки своему правилу переживать неприятности про себя, рассказал, ей о