смятение в зале, вызванные поведением большевиков. Все это, конечно, спровоцировано было Лениным. Горький пишет: «Во время речи Г. В. Плеханова в первом заседании на скамьях большевиков чаще других шевелился Ленин, то — съеживаясь, как бы от холода, то — расширяясь, точно ему становилось жарко; засовывал пальцы куда-то под мышки себе, потирал подбородок, встряхивая светлой головой, и шептал что-то М. П. Томскому. А когда Плеханов заявил, что „ревизионистов в партии нет“, Ленин согнулся, лысина его покраснела, плечи затряслись в беззвучном смехе…» Таким образом, с самого начала съезда Ленин избрал диверсионную тактику. Его дерзкие выходки не были спонтанными — они были тщательно продуманы и спланированы. А хамское поведение по отношению к Плеханову было повторением той давней истории, когда он, будучи мальчишкой, травил несчастного месье Пора, учителя симбирской гимназии. Он применит эту тактику в 1918 году, когда будет разгонять Учредительное собрание.
После того как Плеханов закончил свое выступление, слово взял Рафаэль Абрамович. Он предложил избрать президиум из пяти человек, по одному от каждой присутствовавшей на съезде партийной группировки. Все единодушно проголосовали за то, что президиум должен быть избран и от каждой группировки в президиуме должен быть один человек. От меньшевиков был выдвинут Дан, от Бунда — Медем, латыши выбрали Азис-Розина, Тышка-Иогихес был избран поляками. Фракцию большевиков в президиуме должен был представлять Ленин. Это сразу же вызвало бурный протест в рядах меньшевиков. Дело в том, что Ленин открыто отказался подчиняться партии в вопросе об «экспроприациях». Он считал правомерными налеты на банки и ограбления, приносившие немалые средства в большевистскую казну, и не собирался оправдываться перед товарищами по партии. Он относился к этому просто: раз деньги были нужны, значит, их надо было где-то брать, а если взять их можно с помощью террористического акта, что ж, тем лучше. Меньшевики относились к большевикам как к невоспитанным мальчишкам, неучам, хулиганам. По мнению меньшевиков, такое недостойное, самовольное поведение было недопустимо в рядах партии, и они вполне серьезно поставили под сомнение кандидатуру Ленина как делегата съезда. В ответ на их заявление весь зал словно сошел с ума. Люди кричали, размахивая кулаками перед носом друг у друга. Не обошлось бы без кровопролития, если бы положение не спас Медем. Ему в конце концов удалось утихомирить аудиторию. А Ленин все-таки занял свое место в президиуме.
Ленинскую тактику на протяжении всего съезда можно определить как бескомпромиссный бой, расправу со всеми, кто отказывался принять его концепцию «революционного демократизма». Ему уже было ясно, что надежды на сотрудничество с меньшевиками напрасны; правда, меньшевиков еще можно было с толком использовать. Ленин обвинял их, и не без оснований, в том, что они идут на союз с буржуазией, из чего следовало, что они против победы пролетариата в революции. Ленин презрительно бросил в ответ Плеханову, выступавшему за союз с буржуазией, что на союз с врагом можно пойти только в самом крайнем случае, а таковой еще не представился. Меньшевикам не нравилась «односторонняя враждебность пролетариата к либерализму»; Ленин на это заявил, что именно либералы заняли позицию контрреволюционеров; вместо того, чтобы помогать революции, они делают все от себя зависящее, чтобы смазать ее, замять. И опять он гнул свою линию, повторяя, что только пролетариат является той силой, которая должна осуществить революцию. На крестьян, по его мнению, трудно полагаться. Они очень шаткая опора, поскольку в крестьянах глубоко коренится чувство собственности, и с ним ничего не поделаешь. Ленин рассуждал так: «В крестьянине живет инстинкт хозяина, — если не сегодняшнего, то завтрашнего хозяина. Этот хозяйский, собственнический инстинкт отталкивает крестьянина от пролетариата, порождает в крестьянине мечты и стремления выйти в люди, самому стать буржуа, замкнуться против всего общества на своем клочке земли, на своей… куче навоза».
Ленин разносил в пух и прах меньшевиков, крестьян, Думу, кадетов, либеральную буржуазию, помещиков, дворянство, аристократию. Он так многих объявлял своими врагами, что казалось, он намеренно отсекает себя от всех сторон русской действительности. Только русский пролетариат заслужил его благоволение. Остальные слои общества были преданы им анафеме. Троцкий попытался было навести мостик между меньшевиками и большевиками, создав небольшую промежуточную группу. Ленин тут же накинулся на него, обвинив в том, что он замаскированный меньшевик, создавший кучку отщепенцев, чья миссия по всем законам политической борьбы обречена на провал. Троцкий рассвирепел и назвал Ленина лицемером. Даже Анжелика Балабанова[25], обожавшая Ленина, отмечала, что на заседаниях съезда он вел нечистую игру. Дело было не только в том, что он пытался завоевать симпатии галерки и постоянно быть в центре внимания; за кулисами съезда он вел себя точно так же беспринципно, переманивая на свою сторону членов Бунда и любых других делегатов, отколовшихся от своих группировок, и все с одной целью — завоевать себе побольше голосов. И хотя он действительно был самой могучей фигурой на съезде, Мартов стоял на своем и не думал сдавать позиций. Полная стенограмма лондонского съезда была опубликована в России в 1933 году; из нее видно, что Мартов выступал на нем 126 раз, Ленин — 120, а Троцкий, Либер, Дан, Мартынов, Жордания, Церетели, Тышка-Иогихес и Абрамович — по 50 или 60 раз. Стенограмма занимает 748 страниц мелким шрифтом напечатанного текста.
Попытка вникнуть в содержание этих документов сегодня непременно кончается тем, что поневоле голова идет кругом, — настолько непонятен, далек от нашего времени смысл речей делегатов того съезда; может даже показаться, что это вообще бессмыслица и время действия ни при чем. Язык политических дебатов, которым тогда пользовались, давно коренным образом изменился. Но все равно, читая речи делегатов на лондонском съезде РСДРП, мы как будто слышим их голоса, и все они одинаково гневные, взвинченные, охрипшие от яростных споров и тщетных попыток криком доказать свою правоту. В бесконечных дебатах враждующие стороны изматывали друг друга, постоянно находя поводы для разногласий. Фактически это был съезд пяти разных партий, сохранявших видимость одной. Делегаты составляли тексты резолюций и дружно их принимали, но единства и согласия между ними не было.
Горького поразило то, с каким жаром проходили заседания съезда. Тогда он фактически еще не знал Ленина и, увидев его здесь, как и многие другие, был удивлен простотой его облика. Первое впечатление исключало всякую мысль о том, что это вождь революционного движения. Ничего от вождя в нем не было, но только до тех пор, пока он не начинал говорить. Тогда-то и проявлялась его внутренняя, какая-то нечеловеческая сила. Горькому пришлось увидеть Ленина на трибуне после выступления Розы Люксембург, писатель высоко оценил ее как лучшего оратора на съезде. Страстность и убедительность ее речи были хорошо приправлены иронией, а это не всякому дается. Размышляя таким образом, Горький вдруг увидел Ленина, который поспешно взошел на кафедру.
«…Владимир Ильич… картаво произнес „товарищи“. Мне показалось, что он плохо говорит, но уже через минуту я, как и все, был „поглощен“ его речью. Первый раз слышал я, что о сложнейших вопросах политики можно говорить так просто. Этот не пытался сочинять красивые фразы, а подавал каждое слово на ладони, изумительно легко обнажая его точный смысл. Очень трудно передать необычное впечатление, которое он вызывал.
Его рука, протянутая вперед и немного поднятая вверх, ладонь, которая как бы взвешивала каждое слово, отсеивая фразы противников, заменяя их вескими положениями, доказательствами права и долга рабочего класса идти своим путем, а не сзади и даже не рядом с либеральной буржуазией, — все это было необыкновенно и говорилось им, Лениным, как-то не от себя, а действительно по воле истории. Слитность, законченность, прямота и сила его речи, весь он на кафедре — точно произведение классического искусства: все есть, и ничего лишнего, никаких украшений, а если они были — их не видно, они так же естественно необходимы, как два глаза на лице, пять пальцев на руке.
По счету времени он говорил меньше ораторов, которые выступали до него, а по впечатлению — значительно больше; не один я чувствовал это, сзади меня восторженно шептали:
— Густо говорит…
Так оно и было; каждый его довод развертывался сам собою — силою, заключенной в нем.
Меньшевики, не стесняясь, показывали, что речь Ленина неприятна им, а сам он — более чем неприятен. Чем убедительнее он доказывал необходимость для партии подняться на высоту революционной теории для того, чтобы всесторонне проверить практику, тем озлобленнее прерывали его речь.
— Съезд не место для философии!
— Не учите нас, мы — не гимназисты!
Особенно старался кто-то рослый, бородатый, с лицом лавочника, он вскакивал со скамьи и, заикаясь, кричал:
— З-загово-орчики… в з-заговорчики играете! Б-бланкисты!»
