— Сам этого толком не осознавая, я уже считал, что ты моя. То, что я никогда до тебя не дотрагивался, делало тебя совершенно особенной, ни на кого не похожей. И когда увидел, что он обнял тебя, я чуть не потерял сознание… — Соломон остановился и перевел дух. — Мне непереносима была даже мысль, что между вами что-то могло быть. Если он смеет обнимать тебя на людях, что же происходит, когда вы остаетесь наедине? Я живо представил, как он целует тебя своими жадными губами, как обнимает, истово и крепко, и так побледнел, что Барбара заметила и спросила, не заболел ли я.
— А ведь в то время ты с ней спал.
Лорен обвиняла и презирала его одновременно. По выражению темных глаз и по тому, как судорожно сжался его рот, она поняла, что он готов вот-вот соврать, но не смеет. Она упорно продолжала смотреть на него, и в конце концов он сказал:
— Да, но только до того вечера в театре. — Соломон увидел, что она замкнулась и глаза стали злыми, поэтому тут же снова заговорил: — Как ты не понимаешь, что я даже мысленно не покушался на тебя. С того самого дня, когда ты здесь впервые играла для меня, я не позволял себе и пальцем дотронуться до тебя. Да, я спал с Барбарой, но потому, что это не имело для меня никакого значения, и я никак не связывал это с моими чувствами к тебе.
— Очень утешительно, — заметила Лорен холодно.
— Не надо, милая, — пробормотал Соломон.
— Не смей называть меня милой!
Она снова задрожала от боли и гнева и повернулась, чтобы уйти. Но он остановил ее и прижался щекой к волосам. Она почувствовала на лбу тепло его дыхания.
— Я никогда, поверь, никогда не спал с ней после того вечера.
— Не лги! — закричала Лорен.
— А я и не лгу. После того вечера — никогда. Вернулся домой один и до утра сидел, пытаясь понять, что со мной происходит. Я еще не понимал, что люблю тебя. И чувствовал лишь одно — что потерял тебя, что ты и не была никогда моей. И представлял, как он, этот твой мальчик, где-то обнимает тебя. Вот так вот, жадными, ненасытными руками…
Даже теперь, при одном воспоминании, на лице его выступил пот, в глазах появилось выражение муки.
— Жаль, что этого не случилось на самом деле! — проговорила она с горечью и почувствовала, что он дернулся как от удара.
— Не говори так! — Он крепко обнял ее. — Той ночью я был как в аду. Да и потом было ничуть не легче. Я не мог есть, не мог спать. Единственное, что получалось, — это работа. И я работал как сумасшедший. Музыка всегда была для меня важнее всего, но никогда еще она не помогала мне так, как тогда. Она стала моим спасением, моей живой водой… Я играл, чтобы забыть тебя, играл как одержимый, но не мог, не мог забыть, и все эмоции уходили в музыку.
Лорен расслышала в его исполнении эту бешеную страсть, замешанную на страдании. Она понимала, какая сила эмоций скрыта в его музыке, но не знала, даже не догадывалась, что это связано с ней.
— Я продолжал гастролировать, как обычно, но совершенно не помню, что в то время происходило. Старался не думать, что со мной творится. — Лицо его исказило подобие иронической улыбки. — Страшно перепугался, как бы ты не догадалась, что я чувствую, — а вдруг, узнав, какую власть надо мной приобрела, ты станешь обращаться со мной, как моя мать?
Его признания открыли ей много нового. Но это ничего не меняло. Она просто стояла и слушала, спокойно и серьезно.
— Все равно я был как помешанный и постоянно хотел тебя видеть. Вернувшись в Чикаго, послал тебе билеты на свой концерт, потому что мечтал увидеть тебя хотя бы издали, в зале, пусть даже с этим твоим мальчиком, пусть с ним!.. К тому же я боялся, что, если сам позвоню и приглашу тебя, ты откажешься…
Конечно, она обязательно отказалась бы. Лорен тогда всеми силами старалась забыть его. Но, отказавшись, она опять бы мучилась.
— Ты пришла на концерт с ним, — сказал Соломон каким-то неприятным, резким голосом. — Я знал, что ты пришла, я это чувствовал. Играл только для тебя и говорил в музыке все, чего не мог сказать словами. И верил, что ты услышишь. А когда нашел тебя глазами, то увидел: ты не изменилась. Мне казалось, изменения в твоей внешности подскажут мне, какие между вами отношения, что он значит для тебя. — Он замолчал, а потом заговорил тише: — Если ты его любила, я хотел об этом знать.
— И что было бы в этом случае?
Теперь Лорен смотрела на него, стараясь прочитать его мысли. Глаза Соломона горели.
— Я не думал о том, что буду делать. Мне просто нужно было знать. Но когда я спросил тебя и ты не ответила, когда заглянул тебе в лицо, что-то подсказало мне, что ты обязательно будешь моей.
Лорен как будто пронзило раскаленным железом. Она попыталась вырваться, но Соломон не отпускал, хотя его колотила дрожь.
— Не сердись, ради Бога, не сердись! Я ведь не намеренно привез тебя к себе, клянусь, даже не рассчитывал на это, дорогая моя. Но стоило мне обнять тебя, я точно с ума сошел. Мое тело просто обезумело от желания. Я уже ни о чем не думал, а просто…
— … просто взял, что хотел, — прервала она с презрительной усмешкой. — То есть поступил как обычно. Ведь это единственное, что имеет значение. Я имею в виду твои желания. Не правда ли, Соломон? Ты никогда не спрашивал себя, а что в это время происходило со мной, что я пережила за эти месяцы?
Видно было, что он ошарашен. Значит, она была права и Соломон никогда не задавался простым, естественным вопросом: а что чувствует она? Пока с ней не случилась беда и она не потеряла ребенка.
— Как ты думаешь, что происходило со мной в это время? Или по твоей оценке я была настолько глупа, что и мысли у меня в голове ни одной не мелькнуло, и боли я никакой не чувствовала? Жила, как жвачное животное, как овечка, — молча, терпеливо, покорно…
— Ты была так юна и чиста, казалось, тебе и в голову ничего не может прийти, кроме дружбы. — Он поднял руку и медленно погладил ее по щеке. — Скажи мне, Лорен, что ты тогда чувствовала?
Но она уже заметила жадный огонек в его глазах и угадала ловушку. Соломон хотел, чтобы она созналась, что любила его. Он пытался скрыть это и усилием воли сжал рот, но взволнованный блеск глаз выдавал.
— Все, о чем ты думал, о чем заботился, — это только твои собственные чувства и желания. Мне надо было бежать от тебя, как от чумы, в первый же день! — Однако она этого не сделала. Наоборот, беспомощно уступила ему, не сопротивляясь ни собственному влечению, ни его страсти. — Не надо было тебе меня трогать, — горько уронила Лорен.
— Знаю, — проговорил Соломон мрачно. — Но в то время я способен был помнить только об удовлетворении своего желания. — Он увидел, какое отвращение она к нему испытывает, и, сжав зубы, продолжил: — Я любил тебя, но не мог в этом признаться даже самому себе. Твердил, что это просто увлечение, пусть безумное, и однажды оно кончится, что, если ты будешь моей, я быстро почувствую пресыщение.
Лорен ведь примерно так и думала, отчего страдала тогда безумно. А Соломон даже не подозревал, в какое отчаяние он ее приводит. Ничто его в жизни не интересовало, кроме собственных эмоций. Он даже на минуту — на секунду! — не задумывался о том, что с ней делает.
— Интересно, зачем ты на мне женился? Мог бы откупиться или дать согласие содержать ребенка.
Соломон побледнел и прикрыл глаза.
— Не надо! Ты сама знаешь, почему я женился. Я хотел на тебе жениться!.. Господи, Лорен, да знала бы ты, как я обрадовался этой возможности!
— Хочешь, чтобы я тебе поверила?
Лорен видела, что сейчас он презирает самого себя.
— Неужели не понимаешь? Ты неожиданно исчезла, я и решил: она с кем-то сбежала. Чуть с ума не сошел от ревности, готов был умереть. Когда Чесси мне все рассказал, я сразу понял, что могу жениться, не признаваясь, как сильно ты мне нужна. Да, я ни за что не хотел признаваться!.. Почему-то это было тогда важно для меня…
Лорен онемела. Даже в то страшное время, когда она, беременная, с ужасом глядела в будущее,
