Льюис проглотил застрявший в горле комок и повторил имя, регистрационный номер и дату рождения.
– И это все? – спросил офицер, когда Льюис умолк. -Да, в согласии с семнадцатой статьей Женевских конвенций и Дисциплинарным уставом армии США, это все.
Казалось, офицер ничуть не разочарован. Он лишь кивнул стражам и отступил на шаг-другой. Секунду спустя солдаты схватили Льюиса, и он понял: офицер отодвинулся, чтобы на него не попали брызги крови. С плеча Льюиса сорвали банановую шину, после чего он долгое время не мог думать ни о чем, кроме пронзившей его страшной, мучительной боли.
Перед началом пытки он твердо решил, что ни один стон не сорвется с его губ к удовольствию зрителей. И он не застонал. Он
Время от времени пытка прекращалась и его спрашивали, не желает ли он ответить на заданные вопросы. Стискивая челюсти с такой силой, что они, казалось, навсегда останутся сжатыми, Льюис цедил свое имя, номер и дату рождения. И умолкал.
Мучения не просто возобновлялись, они становились все более ужасными. Льюиса начало тошнить, он захлебывался рвотой. Кишечник и мочевой пузырь более не подчинялись ему. Он уже не был Льюисом Эллисом, выпускником Вест-Пойнта, капитаном, мужем Эббры. Он превратился в животное, тварь, не властную над собой.
Каждый раз, когда ему задавали вопросы, он хриплым голосом посылал своих истязателей к черту – на английском, французском, на всех известных ему вьетнамских диалектах. И мучения продолжались.
Он не знал, почему офицер в конце концов, распорядился отвязать его – то ли из опасений, что он умрет и от него не будет пользы, или же ему наскучил допрос. Так или иначе, но пытка прекратилась. Льюис не мог самостоятельно вернуться в хижину, и конвоирам пришлось тащить его волоком, оставляя на земле след из крови, фекалий и рвоты.
Он понимал, что все это повторится вновь. Его будут мучить опять и опять, пока наконец не сломают, и он не только выдаст все известные ему военные тайны, но и согласится подписать заявление, в котором назовет себя военным преступником и обвинит свою страну в военных преступлениях против вьетнамского народа.
Он должен бежать, даже если ему суждено сгинуть в болотах. Льюис знал, что должен бежать, но не мог даже шевельнуться.
Он до конца дня провалялся на земляном полу хижины. В какой-то момент ему принесли воду и чашку риса. Льюис заставил себя поесть, но тут же поперхнулся и изверг из себя до последней крошки все, что умудрился проглотить. Рана на плече покрылась коркой запекшейся крови. Левая рука безжизненно висела. Льюис не чувствовал в ней боли. Он понюхал руку, гадая, когда дадут о себе знать первые симптомы гангрены и что с ним произойдет дальше.
На смену стражникам у дверей его хижины пришли другие. Опустились сумерки. Льюис услышал звуки радиопередачи. Под треск статических разрядов станция «Радио Ханоя» трубила об «истреблении» крупных американских формирований, о «великом множестве» потопленных военных кораблей и сбитых самолетов.
Льюис заметил, что оба новых стражника отодвинулись на некоторое расстояние от хижины – вероятно, чтобы лучше слышать радио. Он остался без присмотра. Ему дали шанс, и хотя его суставы опухли и мучительно болели, он воспользовался представившейся возможностью.
Он с трудом поднялся на колени и пополз к выходу из хижины. Судя по всему, у вьетконговцев настал час отдыха, Они сгрудились у приемника, внимательно прислушиваясь. Сторожившие его вьетнамцы находились лишь в нескольких ярдах от хижины, но повернулись спиной к Льюису. Удастся ли ему бежать? Сможет ли он уползти? Даже если его не увидят, хватит пяти минут, чтобы заметить его исчезновение. Вьетнамцы сразу все поймут. С другой стороны, уже темно, а джунгли очень густые. Может, и получится. Все равно ему нечего терять.
Крадучись, едва веря тому, что сумел незаметно пробраться к выходу, Льюис распластался на земле и пополз прочь. Каждое движение отдавалось невыносимой болью. Он не мог выдвинуть вперед левую руку, чтобы подтянуться. Ему приходилось ползти, подтягиваясь одной рукой и отталкиваясь ногами. И тем не менее он двигался. Двигался прочь от хижины, от лагеря и толпы слушавших радио вьетнамцев, направляясь к угольно-черным пространствам джунглей.
Сквозь шорох разрядов послышался голос Джоанны Бэйз.
– Ради всего святого, – пробормотал Льюис, проползая по утоптанной земле лагеря и углубляясь в кусты высотой в пояс. – Кажется, им и невдомек, что это антивоенная песня!
Почва под ним стала мягче, между пальцами сочилась влага. Льюис осторожно поднялся на колени, затем встал. Отсюда он уже не видел лагерь, значит, и его не видно. Он двинулся в северо-восточном направлении, по щиколотки утопая в грязи. И вдруг за спиной услышал встревоженный шум.
Льюис пустился бежать. Его левая рука свободно болталась у бедра, распухшие суставы коленей и локтей возмущенно роптали. С каждым шагом его ноги все глубже уходили в грязь. Он услышал, как вьетконговцы следом за ним вломились в лес, но продолжал продвигаться вперед, понимая, что опередил погоню не более чем на пятьдесят ярдов, В темноте тускло поблескивала вода. Льюис ринулся к ней, барахтаясь в глубокой грязи. Если он погрузится в воду с головой и станет дышать через тростинку, у него все-таки будет шанс ускользнуть от преследователей.
Под тонким слоем сверкающей воды скрывалась трясина. Какое-то страшное неизвестное существо обвилось вокруг его ступней и, усиливая хватку, потянуло вниз. Льюис яростно извивался, пытаясь высвободиться, но лишь еще глубже погружался в болото. Вода дошла ему до пояса, потом до груди.
– Только не это! – хрипло вскрикнул он, чувствуя, что схватившая его тварь вот-вот возьмет верх. – Ради всего святого, только не это!
Из-за деревьев показались вьетконговцы. Чьи-то руки вцепились в Льюиса и потянули, едва не разрывая его пополам. Над ним склонилась фигура в черной одежде и, сунув автомат в воду, выпустила очередь. Невидимая пульсирующая масса, обвившая его ноги, замерла в неподвижности. Словно выброшенного на берег кита, окровавленного, истерзанного Льюиса вытянули на сушу.
Ранним утром его перевели из хижины в бамбуковую клетку, площадь которой составляла полтора на
