их беседа внезапно приняла весьма серьезный оборот.
Серена оперлась спиной на подушки.
– Нет, не понимаю, – с неподдельным удивлением отозвалась она. – А в чем дело?
Чак потянулся к прикроватной тумбочке за сигаретами и зажигалкой, столь откровенно оттягивая начало разговора, что удивление Серены сменилось необъяснимым страхом.
Он зажег сигарету и глубоко затянулся, продолжая молчать. В комнате повисла звенящая тишина. Ее нарушало лишь тиканье часов. Серену обуяло страстное желание остановить их. Остановить время. Еще несколько секунд назад они радовались своему счастью. Серене хотелось вернуть это мгновение. Ей хотелось, чтобы Чак продолжал молчать. Она не желала, чтобы оправдалось ужасное предчувствие беды.
Чак выпустил тонкую струйку дыма и произнес голосом, каким он мог бы спрашивать, не хочет ли Серена еще мартини, добавить ли ей в кофе молоко:
– Я не желаю видеть вьетнамцев до конца своих дней.
Серена на секунду закрыла глаза, понимая, что должна была предвидеть такую реакцию с его стороны. Когда она вновь посмотрела на Чака, то поймала его пристальный взгляд.
Его плечи блестели от испарины, а там, где ногти Серены впивались в его плоть, остались чуть заметные царапины. От их тел и скомканных простыней поднимался легкий запах спермы.
Она заговорила, тщательно подбирая слова, понимая, что на карту поставлено их будущее:
– Твои чувства объясняются тем, что произошло с тобой во Вьетнаме. Но ведь дети не развязывали войну, они не повинны в жестоком кровопролитии. Они не отвечают за это. Они пострадали в войне не меньше тебя. Когда ты увидишь их, познакомишься с ними, твоя неприязнь исчезнет.
Чак долго смотрел ей в глаза. Где-то продолжали тикать невидимые часы.
– Нет, – сказал он наконец, отворачиваясь от Серены и протягивая руку к джинсам. – Нет. Все не так просто. Мои чувства укоренились слишком глубоко.
Серена откинула простыни, встала на колени и, подавшись к Чаку, с жаром заговорила:
– Ты ведь не испытываешь отвращения или ненависти к Чинь. Чем же дети хуже ее? Чем они...
– Ничего не выйдет. – В голосе Чака не угадывалось и намека на сомнение. Голос был ровный и твердый, лишенный каких-либо эмоций. Чак начал натягивать джинсы. – Чинь совсем другое дело. Когда я с ней познакомился, вьетнамцы вообще не внушали мне каких-либо чувств. А потом, когда Кайла сбили, а меня ранили... – Он пожал плечами. – Потом я думал о ней как о девушке Кайла. Она и теперь остается для меня девушкой Кайла. Я не воспринимаю ее как вьетнамку.
– Но стоит тебе увидеть детей, увидеть, что это всего лишь дети, нуждающиеся в любви и заботе... – снова заговорила Серена.
– Так обеспечь им любовь и заботу, – перебил Чак, равнодушно пожимая плечами. – Но не думай, что я соглашусь изображать из себя доброго папочку. Я не хочу жить, постоянно вспоминая о Вьетнаме. Ни сейчас, ни в будущем.
Серена спустила ноги на пол и встала, глядя на Чака из-за смятой постели.
– Мы могли бы уладить это, – сказала она чуть дрогнувшим голосом. – Я знаю, мы сумеем.
Чак покачал головой, и Серена с ужасом осознала, что до сих пор жила в воображаемом мире. У них с Чаком нет будущего в Бедингхэме, как не было будущего у нее с Кайлом.
– Нет, – повторил Чак. – Тебе придется выбирать. Либо дети, либо я.
– У меня нет сомнений, – отозвалась Серена, и хотя в ее глазах затаилась боль, ее голос не уступал твердостью голосу Чака. – В первую очередь дети. И так будет всегда.
Лицо Чака напряглось. В его взгляде мелькнуло чувство, которое он до сих пор скрывал и которое Серене не удалось разгадать.
– В таком случае все кончено, – сказал он и вышел из комнаты.
Уединившись в номере мотеля, Серена отыскала на дне сумки два пакетика «Эрл грей» и заварила себе чашку чая. Потом она позвонила Габриэль.
– Откуда ты звонишь, дорогая? – Связь была плохая, и Серене не удалось уловить нотки нетерпеливого беспокойства в знакомом хрипловатом голосе подруги.
– Из Вашингтона. Я навещала Чака, – лаконично отозвалась она.
– Ох! – На противоположном конце линии повисла тишина, словно Габриэль было трудно привести в порядок свои мысли.
Серена бросила взгляд на запястье, пытаясь сообразить, который час в Париже. Должно быть, глубокая ночь, и именно потому голос Габриэль звучал без обычной для нее жизнерадостности.
– Я до сих пор не выяснила, как его лечили в госпитале Рида, – добавила Серена, – но успех налицо. Он может ходить.
Габриэль знала о Чаке. Несмотря на то что прошло уже два года с тех пор, как они вместе жили в Сайгоне, Габриэль оставалась подругой и наперсницей Серены. Некогда эту роль играл Лэнс, но, хотя Серена и получала время от времени его письма, она уже давно не виделась с братом. И оттого, что он был самым важным человеком в ее жизни, разлука казалась еще более долгой.
Серена знала: нет необходимости признаваться, что она нарушила клятву и переспала с Чаком. Габриэль поймет это без лишних слов.
– Все начиналось даже лучше, чем можно было надеяться, пока я не посвятила его в свои планы относительно Бедингхэма, – произнесла Серена и сделала паузу, опасаясь, что ее голос вот-вот прервется. Вновь обретя самообладание, она продолжила: – Он сказал, что не хочет жить, постоянно вспоминая о
