Пока я лежал в больнице, появились новые деньги — серебряные и золотые.
В детдоме всё было по-старому, только Серафима Петровна перешла в старшие классы, и на её место поступил мужчина-воспитатель Суткин. Валька сказал, что он — подлиза. Подлизывается к Николаю Антонычу, к немке, к Ружичеку и к ребятам.
Зато в школе за эти полгода произошли большие перемены. Во-первых, она стала вдвое меньше: часть старших классов перевели в другие школы.
Во-вторых, её покрасили и побелили — просто не узнать стало прежних грязных комнат с тусклыми окнами и чёрными потолками.
В-третьих, все только и говорили о комсомольской ячейке. Секретарём была теперь тётя Варя, та самая девочка из хозяйственной комиссии, которая в двадцатом году с шумовкой в руке деловито разгуливала по коридору. Должно быть, она оказалась хорошим секретарём, потому что, когда я вернулся, маленькая комнатка комсомольской ячейки была самым интересным местом в нашей школе.
Я ещё не был комсомольцем, но на третий день после возвращения из больницы уже получил от тёти Вари задание — нарисовать парящий в облаках самолёт и над ним надпись: «Молодёжь, вступай в ОДВФ!»
Пальцы у меня ещё были как чужие, но я с жаром принялся за работу.
Словом, в школе стало в тысячу раз интереснее, чем прежде, и я, вступив сразу во все кружки и увлёкшись коллективным чтением газет, совсем забыл о докторе Иване Иваныче и о том, что он просил меня зайти не позже 20 мая.
СЕРЕБРЯНЫЙ ПОЛТИННИК
В этот день, когда я наконец собрался к нему, у нас с самого утра был переполох. Валькин ёж нашёлся. Оказывается, он забрался на чердак и каким-то образом попал в старую капустную кадку.
Может быть, он вспомнил, что не спал зимой, может быть, ослабел, просидев в кадке две недели, но только вид у него был неважный. Во всяком случае, нужно было постараться поскорее его продать, потому что было похоже, что он собирается подохнуть. Он больше не прятал рыла и не свёртывался клубком, когда его трогали за нос. Рыжая борода как-то обвисла. Словом, он был совсем плох, и больше ничего не оставалось, как отнести его в университет — в университете какая-то лаборатория покупала ежей. Валька завернул его в старые штаны и ушёл. Очень грустный, он вернулся через час и сел на кровать.
— Его вскроют, — сказал он мне и перекосился, чтобы не заплакать.
— Как — вскроют?
— Очень просто. Разрежут живот и начнут копаться. Жалко.
Мы немного поспорили, у всех ли ежей внутренности на том же месте.
— Ладно, наплевать, — сказал я. — Другого купишь… Сколько тебе дали?
Валька молча разжал кулак. Ёж был полудохлый, и дали только двадцать копеек.
— А у меня тридцать, — сказал я. — Сложимся и купим спиннинг.
Про спиннинг я нарочно сказал, чтобы его утешить. Спиннинг — это такая складная длинная удочка с длинной леской на колесе, так что наживу можно закидывать от берега метров на сорок. Я видел эту штуку ещё в Энске. Один пристав в Энске ловил рыбу спиннингом.
Мы сложились и даже обменяли наши гривенники и пятиалтынные на один новенький серебряный полтинник. Полтинников я ещё не видел, они почему-то редко попадались.
Вся эта история с Валькиным ежом сильно задержала меня, и, когда я выбрался к доктору, уже начинало темнеть. Он жил далеко, на Зубовском бульваре, а трамваи были теперь платные, не то что в двадцатом году. Но я всё-таки доехал бесплатно.
Только одно окно светилось в глубине сада, в белом доме с колоннами на Зубовском бульваре, и я решил, что это в комнате доктора горит свет. Я ошибся. Доктор жил, оказывается, в третьем этаже, а свет горел во втором. Квартира восемь. Вот она. Под номером было крупно написано мелом:
«Здесь живёт Павлов, а не Левенсон».
Павлов — это и был доктор Иван Иваныч.
Мне открыла женщина с ребёнком на руках и, всё время шикая, спросила, что мне нужно. Я сказал. Она, всё шикая, сказала, что доктор дома, но, кажется, спит.
— Всё-таки постучи, — шёпотом сказала она. — Наверно, не спит.
— Не сплю! — закричал откуда-то доктор. — Кто там?
— Какой-то мальчик.
— Пусть войдёт.
Я в первый раз был у доктора и удивился, что в комнате такой беспорядок. На полу, вперемешку с пакетами чаю и табаку, валялись кожаные перчатки и странные красивые меховые сапоги. Вся комната была завалена открытыми чемоданами и заплечными мешками. И среди этого развала со штативом в руках стоял доктор Иван Иваныч.
— А, Саня! — весело сказал он. — Явился. Ну, как дела? Живёшь?
— Живу.
— Отлично! Кашляешь?
— Нет.
— Молодец! А я, брат, о тебе статью написал.
Я думал, что он шутит.
— Редкий случай немоты, — сказал доктор. — Можешь сам прочитать, в номере семнадцатом «Врачебной газеты». Больной Г. Это, брат, ты. Считай, что прославился. Правда, пока ещё в качестве больного. Но всё впереди.
Он запел: «Всё впереди, всё впереди!» — и вдруг накинулся на самый большой чемодан, захлопнул и сел на него, чтобы он лучше закрылся.
Должно быть, доктор собирался уезжать из Москвы. Я хотел спросить, куда он едет, но решил сперва узнать, почему у него на двери написано, что здесь живёт он, а не Левенсон.
Доктор засмеялся.
— Иван Иваныч, почему у вас на двери написано, что здесь живёте вы, а не Левенсон?
— Потому что здесь живу я, — сказал он. — А Левенсон живёт в соседнем доме. У него номер восемь, и у меня восемь. А ворота общие. Понял?
— Понял.
Доктор очень много говорил в этот день. Таким весёлым я его ещё не видел. Вдруг он решил, что нужно что-нибудь мне подарить, и подарил кожаные перчатки, старые, но ещё очень хорошие, застёгивающиеся на ремешок. Я стал было отказываться, но он без разговоров сунул мне перчатки и сказал:
— Бери и молчи.
Нужно бы поблагодарить его за перчатки, но я вместо благодарности спросил:
— Вы куда это собрались? Уезжаете?
— Уезжаю, — ответил доктор. — На Крайний Север, за Полярный круг. Слыхал?
Я смутно вспомнил письмо штурмана дальнего плавания.
— Слыхал.
— Ну вот. У меня там, брат, невеста осталась. Знаешь, что это такое?
— Знаю.
— Врёшь. Знаешь, да не понимаешь.
Я стал рассматривать разные странные штуки, которые он брал с собой: меховые штаны с треугольным кожаным задом, какие-то металлические подошвы с ремнями и так далее. А доктор, укладывая, всё говорил. Один чемодан ни за что не закрывался, и он взял его за верхнюю крышку и опрокинул на кровать. При этом большая фотографическая карточка упала к моим ногам. Это была уже довольно старая, пожелтевшая карточка, согнутая в нескольких местах. На оборотной стороне было написано крупным,
