вдыхает ветер.
Он приступил к делу той же ночью, проскользнув в мою комнату со свечой, которую не зажег до тех пор, пока не закрыл Дверь.
— Не поговорить ли нам, Дэвид Лумис? У меня есть кое-что на уме, но отошлите меня прочь, если вы слишком устали и хотите спать.
Я заметил, что он до сих пор полностью одет, включая и рапиру.
Я не хотел спать. Он подвинул стул к моей кровати и сел на него верхом, расслабившись, точно котенок. Я чувствовал, что сразу по нескольким причинам боюсь его и в то же время испытываю к нему сильную тягу, и опять удивлялся, каким хрупким он выглядит — хороший порыв ветра может запросто унести его прочь. Его голос казался больше похожим на контральто, чем на тенор, он не пел с нами, заявив, что медведь ему на ухо наступил. Это не было правдой, но у него имелись на то свои причины.
— Дэвид Лумис, когда я повернулся лицом к тебе, я почуял ересь. Нет, не тревожься, пожалуйста. Я ищу таких, но со стороны еретиков — понимаешь? — а не с противоположной.
Никто никогда не смотрел на меня таким пронзительным взглядом, как Майкл перед тем, как выпалил колкий вопрос:
— Не побежишь ли рассказать отцу Мордэну?
— Конечно, нет, — сказал я. — За кого ты меня принимаешь?
— Я должен был спросить, — сказал Майкл. — Я ведь почти открыто сказал тебе, что я — еретик, опасный тип. Так что мне надо приглядывать за тем, чтобы у тебя не возникло желания сбегать к святому отцу. Иначе мне бы пришлось принять одно решение.
Я взглянул на рапиру:
— Этим?
Вопрос был ему явно неприятен. Майкл покачал головой и отвел свой пронзительный взгляд:
— Нет, не думаю, что смог бы сделать это с тобой. Если бы была опасность, что ты меня выдашь, думаю, я бы исчез — взяв тебя с собой, до тех пор, пока бы мы не оказались на безопасном расстоянии. Но я не вижу такой опасности. Я думаю, ты сам еретик. Ты веришь в то, что Бог создал мир для человека?
— Уже очень долгое время, — сказал я, — я не верю в Бога вообще.
— И это не пугает тебя?
— Нет.
— Ты нравишься мне, Дэви.
В ту ночь мы проговорили, наверное, часа два. Вся моя жизнь превратилась в слова, потому что он убедил меня, что хочет знать о ней, убедил меня, что это важно для него — как личная вещь, а не только потому, что мы были единомышленниками и путешествовали по одной дороге. В прошлом только Сэм и мамочка Лора (и в очень далеком прошлом, пусть и на другом уровне, маленькая Кэрон, которая, наверное, мертва) заставляли меня почувствовать, что мои слова важны, а мои дела по-своему представляют собой кусочек истории. Теперь же внимание и понимание исходили от человека моего возраста; от человека, явно поучившегося и имеющего манеры, сравнимые или даже лучшие, чем у мамочки Лоры; от человека, бывшего, как и я, авантюристом, занятым опасной работой, которая запалила огонь моего собственного честолюбия.
Я рассказал Майклу про свои мечты о путешествиях, как в давние времена думал, что обязательно увижу, каким образом солнце зажигается перед началом нового дня.
— Есть еще много огней, которые надо зажечь, — сказал Майкл. — В некоторых отношениях они меньше, чем солнце, но в остальных — ничуть. Огни в человеческих умах и сердцах…
Да, в те дни он считал, что нужна революция. Здесь, на острове Неонархей, я, разумеется, никогда ни в чем не был уверен настолько, насколько, полагаю, мы должны быть в чем угодно уверены в восемнадцать.
Внимание и понимание… Эх, взросление — это вообще в известной мере непрерывный ряд пониманий. А старение — это непрерывный ряд прощаний. Последнее сказал капитан Барр, совсем недавно.
В ту первую ночь, когда вся гостиница давно храпела, Майкл не рассказал мне в ответ свою историю. Кое-что он не мог рассказать, пока не узнает меня получше, а кое-что — не нарушив своей клятвы члена Общества Еретиков. Но он мог рассказать, что такое общество существует в Нуине и начинает распространять влияние за границы Нуина. Но он мог рассказать о своем убеждении, что Церковь не будет править вечно, и возможно даже, ей осталось уже недолго — эх, оптимизм юности!.. А перед тем как уйти, он сказал, что если я хочу, он очень скоро свяжет меня с человеком, который примет меня кандидатом в члены Общества. Они называют это «испытательный срок»… В общем, заинтересован ли я в этом?..
А плавает ли рыба?! Я хотел выскочить из кровати и обнять его, но прежде чем смог исполнить намерение, он извлек из-под рубахи маленькую фляжку и передал мне.
— «Молоко девы Марии», — сказал он. — Его еще иногда называют тростниковый сок… эй, полегче, сучонок, нам должно хватить его на весь путь до Вустера. Теперь спи, Дэви, а утром отправимся в путь с нашим стадом и снова сможем поговорить. Но в следующий раз, если тебе подмигнет еретик, посмотри, нет ли поблизости священника, который может уловить взмах твоих ресниц.
— Ох!
— Нет, не бойся, они ничего не заметили. Но будь осторожен, друг. Только таким образом парни вроде тебя и меня остаются в живых.
Утром отец Мордэн все еще не мог расправиться с первородным грехом, и это, возможно, помешало его внутренностям переварить очень хороший завтрак, потому что лекция на первых двух милях пыльной дороги была прервана внезапной отрыжкой. Отец Блэнд выносил ее, сколько мог, а затем прицепился к теологическому вопросу — я уверен, что только один Бог смог бы оценить его, тем самым дав отцу Мордэну возможность справиться с отрыжкой и переключиться с первых отца и матери на менее опасную тему. Под прикрытием этого пыла и жара мы с Майклом отдалились от всех так, чтобы никто не мог нас услышать, и продолжили ночной разговор.
Казалось, сегодня он был в более созерцательном умонастроении, правда, несколько больше принимая меня за данность. Но все-таки между нами стояло еще множество невысказанных вещей, несмотря на любые соглашения и открытия неожиданной дружбы. Большую часть того утреннего разговора я помню лишь обрывочно, хотя общее ощущение от него все еще остается со мной.,
— Дэви, ты, наверное, чувствуешь, что отец Мордэн не владеет абсолютной истиной?
— Ну, ведь…
— Понимаешь, отец Блэнд честно хотел бы видеть всех спасенными в уютном раю — без боли, без греха, только вечное блаженство всю дорогу. Это может свести с ума тебя и меня, но он действительно верит в то, что хочет этого и что все остальные хотят. Этот парень, Дэви, отказался от богатства, чтобы остаток жизни служить мелким священником. А если ты думаешь, что все его разговоры — пустая болтовня… Понимаешь, месяц назад он вместе со мной пошел в деревню, зараженную оспой, в Гемпшере. Мы сопровождали повозку с едой для тех бедняг, кто еще мог быть в живых. Извозчик не хотел ехать без священника. Никто из остальных паломников туда не пошел, и отец Мордэн решил, что его обязанность — остаться с ними. Только отец Блэнд, крепостной извозчик и я… А я был вне опасности, потому что переболел этим заболеванием в детстве и знаю, что в результате появляется невосприимчивость, во что большинство людей не верят… Но у отца Блэнда никогда не было оспы. Как, по-твоему, он обладает абсолютной истиной?
— Нет.
— Почему?
Ночью он оставил меня перебирать мои собственные мысли, прежде чем я смог заснуть, — перебирать и бороться с ними, до страдания. Но потом я заснул, глубоко и спокойно. Не то чтобы я не испытывал смущения или неуверенности — я и сегодня не свободен от них, — но то, что Майкл делал со мной в то утро, было неким видом борьбы, требующим одного: чтобы я задумался. Точно так же поступала мамочка Лора, но только по-своему. Я сказал:
— Ну, Майкл, мне кажется, абсолютной истины не существует и ее нельзя найти. Смелость и доброта еще не делает человека мудрым.
Некоторое время мы шагали в тишине, но длилось это недолго А потом Майкл взял меня за руку и сказал без улыбки:
