— Недалеко?
— То слово.
Он восхищался: как удивительно знать столько слов, сколько знал я!
— Плохо идти, я здесь, я здесь. — Он махнул своей огромной лапищей. Я… ты… я… ты…
— Мы в порядке, — сказал я.
— Мы… Мы…
Он использовал это слово, но, казалось, оно тревожит его или приводит в замешательство.
— Мы означает «ты и я».
Он кивнул, освещенный пробивающимися сквозь листву солнечными лучами. Озадаченный и задумчивый. Как человек. Он что-то пробормотал, непонятно улыбнулся и пошел дальше.
А я засунул нож в ножны и в тот день больше его не вытаскивал.
— Ты нет, — сказал он.
И показал, что имеет в виду, схватив виноградную лозу и вскарабкавшись на нее футов на тридцать. Его туша закачалась на лозе, мут поймал другую, затем еще одну. Так он очутился на расстоянии многих ярдов от меня, затем с легкостью вернулся обратно. Он был прав: такое было не для меня. Я, конечно, разбирался в деревьях и пару раз даже ночевал на дереве, прежде чем нашел свою пещеру, но мои руки были всего лишь руками человека. Он позвал:
— Ты ходить земля?
Я пошел по земле. Идти стало трудно. Мут передвигался впереди меня над мерзкой чащей — упавшими сучьями, лабазником, ежевичником, ядовитым плющом, гнилыми корягами, в которых поджидали огненные муравьи, готовые яростно накинуться на непрошеного гостя. Здесь могли быть змеи и скорпионы. Крупные черно-золотистые пауки-шарики, здоровые, как большие пальцы на моих ногах, построили множество домиков; от их укуса вы не умрете, но очень об этом пожалеете.
Мут умерил скорость, приноравливаясь ко мне. Через четверть мили сплошной борьбы я угодил в заросли кошачьей колючки, где мое передвижение и закончилось: десятифутовые гибкие стебли сплелись в какую-то сумасшедшую корзину и были жесткими, точно лосиные сухожилия, и беспощадными, как зубы ласки. За этими зарослями я увидел то, что вполне могло быть самым высоким деревом во всей Мога, — тюльпанник, никак не меньше двенадцати футов в основании. Виноградная лоза уже давно облюбовала его и буйно тянулась вверх, к солнечному свету, но ей понадобилось бы еще не одно столетие, чтобы убить такого гиганта. Мут был как раз там, указывая на виноградный стебель, свисавший с моей стороны колючих зарослей и связанный со стеблями, оплетавшими дерево. Я подпрыгнул и ухватился за лозу; мут схватил меня за ногу и аккуратно поднял на толстую ветку.
Как только он удостоверился, что я в безопасности, он начал карабкаться выше, и я последовал за ним, наверное, футов еще на шестьдесят. Это было так же просто, как взбираться по лестнице. Боковые ветви стали меньше, а виноградная листва — гуще, поскольку солнечного света здесь было больше, и мы, наконец, добрались до какой-то кучи перевитых веток и сплетенных виноградных лоз. Не орлиное гнездо, как я по глупости решил с самого начала — ни одной птице не удалось бы поднять ветки такого размера, — но все-таки определенно гнездо, шести футов в поперечнике, свитое на двойной развилке, сплетенное так же хитро, как ивовая корзина на Зерновом Рынке, и выстланное мхом. Мут залез внутрь, оставив место для меня. И заговорил со мной.
У меня не было ощущения, будто все происходит во сне. Приходилось ли вам в детстве играть в воображаемые страны, как иногда делали мы с Кэрон? Вы могли договориться, что, перешагнув промежуток между ветками, окажетесь в другой стране. И если, сделав этот шаг, вы обнаруживали, что все осталось придуманным, я знаю, вам было очень больно. А предположим, на другой стороне ствола вас действительно встречал дракон, синяя химера, Кадиллак[5], девчонка-эльф вся в зеленом…
— Видеть ты раньше, — сказал мут.
Отсюда он, должно быть, наблюдал за мной в мои прошлые визиты на Северную гору — меня, с моим острым зрением и слухом, разглядывало этакое чудище, а я не ведал ни сном ни духом! Впрочем, он не будет судить так, как сделали бы люди, об обезьяньих ухищрениях мальчишки, думающего, что он остался один; эта успокаивающая мысль посетила меня чуть позже.
Он рассказал мне о своей жизни. Простые обрывки языка, которыми он пользовался, изменившиеся за годы, когда он говорил только с самим собой — я не буду записывать тот разговор, который состоялся в действительности. Мут махнул рукой куда-то на северо-восток, где с нашей высоты мир казался зеленым морем под полуденным золотом — он родился где-то там, если я правильно его понял. Он говорил о путешествии в «десять снов», но я не знаю, какое расстояние он мог проходить за день пути. Его мать, бывшая, очевидно, крестьянкой, вырастила его в лесу. Для него рождение было чем-то непонятным. «Начаться там», — сказал он, попытавшись пересказать мне то, что его мать говорила ему о рождении, но бросил эту затею, как только я показал ему, что понял. Смерть он понимал, как окончание. «Мамин мужчина перестать жить» — до его рождения, мне кажется, он это имел в виду. Описывая свою мать, он мог сказать лишь: «Большой, хороший». Я думаю, она была какой-то очень полной крестьянкой, которая умудрилась скрывать свою беременность на первых месяцах, и возможно, смерть мужа все только упростила.
По закону, о любой беременности следует немедленно сообщать гражданским и церковным властям; никакую беременную женщину нельзя оставлять в одиночестве после пятого месяца; и при каждых родах должен присутствовать священник, чтобы решить, нормален ли ребенок, и избавиться от него, если это мут. Существуют случайные нарушения этого закона — Бродяги, к примеру, которые вечно в пути, могли бы обходить его гораздо чаще, чем они делают это в действительности, — но закон тоже существует, и его приходится исполнять как религиозным, так и светским властям.
Матери этого мута никто не помогал растить его до возраста где-то между восемью и десятью годами, кроме большой собаки. Это был один из огромных волкодавов, без которых не обойтись крестьянской семье, вынужденной жить вне спасительного частокола. Собака охраняла ребенка, когда мать не могла оставаться с ним, и старилась по мере того, как он рос.
У нас на «Утренней Звезде» есть два волкодава, принадлежащих Диону, Роланд и Рома. Сейчас они достаточно дружелюбно настроены, но когда Дион пребывал в мрачном расположении духа из-за несчастий, произошедших в Нуине — нашего поражения в войне, вынужденного бегства, краха почти всех реформ, начатых в ту пору, когда он был Регентом, а мы с Ники его неофициальными советниками — никто, кроме самого Диона, не отваживался приближаться к ним; даже Ники и Нора Северн с Гретой Шон, наложницы Диона. Собаки не любят качку — у Роланда целых два дня была морская болезнь, — но запросто выживают на рационе из копченого мяса и галет, которых никто для них не жалеет.
Вчера вечером Ники стояла на палубе, глядя на ту часть горизонта, за которой лежал Нуин, и Роланд подошел и сентиментально прислонился к ее бедру. Она потрепала его по голове; а я смотрел на то, как западный ветерок теребит его серую шерсть и блестящие каштановые волосы Ники. Они подстрижены совсем коротко, по-мужски, но она — женщина во всем, и одевается в несколько простых платьев, что сшила себе из корабельного запаса ткани — увы, большинство из нас оказались на корабле лишь с тем, во что были одеты в тот омерзительный день. Вчера на Ники была блузка и юбка из самой простой льняной ткани… женщина с головы до пят, но в таком настроении, что лучше не подходить близко[6], думал я, так что я и не подошел, несмотря на бешеное желание схватить ее за тоненькую талию и покрыть поцелуями смуглую шею и плечи. Роланд, получив порцию ее небрежного внимания, отошел и лег на палубу поодаль, восхищаясь ею и ожидая, не взглянет ли она на него еще раз. Он вполне мог отдавать себе отчет (как и я), что несмотря на противостояние мужского и женского тщеславия и мужской и женской глупости, женщины все-таки — люди.
Мать обучила мута речи, теперь искаженной многолетним сроком, когда у него было слишком мало возможности использовать ее. Мать научила его выживать в лесной глуши — охотиться, ставить ловушки, ловить руками рыбу в ручьях, находить съедобные растения, подкрадываться и, что гораздо важнее, скрываться. Она учила, что он должен избегать всех человеческих существ, поскольку они убьют его на месте. Ума не приложу, каким виделось ей будущее сына; возможно, ей удавалось не думать об этом. Точно так же не понимаю, что заставило его рисковать жизнью, приблизившись ко мне, если только это не была
