— Когда играю, ничего не слышу.
Да, тот ужасный Бах…
— Учитесь в музыкальной школе?
— Нет, я… Может быть, осенью. Не знаю.
Почему он так напуган?
— Я был на прекрасном концерте в среду. Дебют Шэрон Брэнд. Публика ошалела от восторга, и не удивительно.
— Да, — сказал он, явно следя за своим голосом. — Я был там.
Это было слишком даже для нашего знаменитого марсианского шестого чувства! Он оказался там, потому что помнил Шэрон. Возможно, даже находился рядом со мной на балконе, видел, как плыл по течению тот мерцающий корабль, видел его так же, как видел я. И был так близко, что мы могли коснуться друг друга. И поскольку его душа должна была переполняться Шэрон, он, вероятно, вспоминал и меня… время от времени… как привидение… как движущуюся тень…
— Выдающийся талант, сказал я. — Чтобы добиться подобных результатов в девятнадцать, она должна была ради этого отказаться от всего остального. Собственно, мне посчастливилось знать, что так оно и случилось. Мы были знакомы с нею, когда она была еще маленькой девочкой.
Я продолжал пялиться на рисунок, будучи уверенным, что его рука с сигаретой сейчас замерла в воздухе.
С отчаянной вежливостью он проговорил:
— Да?.. И что она за человек. Вне сцены?
— Очень мила.
Меня так и подымало заорать на него. Ведь он же наверняка разрывало от потребности сказать: «Я тоже знал ее! Я тоже знал ее!»
— Мистер Келлер говорил мне, что это нарисовали вы, — сказал я.
— Ему не следовало вешать его там. Большинство людей не обращают внимания.
— Я полагаю… А почему?
— Наверно, слишком мрачно. Я пытаюсь понять, каким образом Рембрандт умудрялся делать таким значительным тяжелый задний фон. К несчастью, я не художник, мистер Майсел. Я просто… — (Ты не художник, Анжело?) — Послушайте, я готов поклясться, что уже слышал когда-то ваш голос.
Я сдался, Дрозма. Всякое притворство отвратительно. Да, я знаю: таковы условия, в которых мы, Наблюдатели, должны жить. Хотя, если бы я не считал Союз возможным — и не далее чем через несколько столетий, — я вряд ли сумел бы выдержать это плавание в океан лжи. Наложение человеческой лжи на нашу неизбежную ложь — слишком много для меня, вот и все. Я рухнул обратно в кресло, беспомощно посмотрел на него. И сказал:
— Да, Анжело.
— Нет! — он уставился на меня. Потом тупо посмотрел на сигарету, упавшую на ковер, и даже не сделал попытки поднять ее. — Нет, — прошептал он.
— Девять лет.
— Я не могу поверить этому. Я не верю.
— Мое лицо?
Я закрыл глаза и сказал в головокружительную темноту:
— За несколько лет до того, как я встретил тебя в Латимере, Анжело, мне сильно повредили лицо. Взрыв газолина. До того я чем только ни занимался… Актер, учитель, как я и говорил твоей матери, даже какое-то время просто бродяжничал. А незадолго до несчастья я быстро разбогател… сделал достаточно важное изобретение. Поэтому у меня были деньги. И когда случилось несчастье, я рискнул обратиться к хирургу, который разработал новую технологию пластических операций. Протезный материал, и вы сами себя не узнаете. К несчастью, успешным оказались только около трети его операции, неудачи вызвали скандал и банкротство. И никакой рекламы. Он махнул на это рукой. Умер несколько лет назад, полностью исчерпав себя в попытках разработать методику, исключающую эти шестьдесят с лишним процентов неудач. Но я был одной из его удач, Анжело. Итог таков… Вещество под воздействием тепла становиться податливым. Я могу переделывать скулы, как мне нравиться, и в результате меняется все лицо. — Подобная ложь была наименьшая, и она не должна была омрачить наши отношения. (Если у нас вообще будут какие- нибудь отношения…) — Покинув Латимер, я проделал подобную манипуляцию. Изменил свою внешность, что для большинства людей весьма затруднительно. Существовала вероятность, что полиция посчитает ваше с Ферманом исчезновение делом моих рук… Ты помнишь Джейкоба Фермана?
— Конечно, — сказал он, и я смог наконец посмотреть на него. — Что… что случилось с дядей Джейкобом?
Я колебался, стоя на краю пропасти, в которой находилась запретная истина.
— Исчез той же ночью, что и ты. Это все, что нам известно. Возможно, пытался искать тебя. Как и я.
— Искать меня… Зачем?
Ответить на этот вопрос я даже не пытался. Спросил сам:
— Ты веришь, что я Бен Майлз?
— Я… не знаю.
— Помнишь надгробие Мордекая Пэйкстона?
— Мордекая?.. Ну да.
— Рассказывал кому-нибудь, кто мог бы проговориться мне — кто бы я ни был, — как втыкал в землю у надгробия одуванчики?
— Нет, я… не рассказывал.
А Намир находился где-то поблизости… Спящий ли? Двери были закрыты, говорили мы негромко.
— Ты рассказывал кому-нибудь о том зеркале?
— О нет! Никогда! — Он сел на пол рядом с моим креслом. — Вам надо было заняться чем-нибудь более важным, чем разыскивать меня.
— Не думаю… То зеркало все еще у маня, Анжело.
— Абрахам. Абрахам Браун, пожалуйста!
— Ладно, это хорошее имя.
— У меня… были причины поменять свое имя на это.
— Ладно, — пробормотал я. — Как ты? Прошло столько времени, и я не знаю… Рад меня видеть?
Это был ошибочный человеческий вопрос.
Он поднял глаза, попытался улыбнуться и прошептал: «Да». В улыбке не было ничего, кроме смущения.
— Чем собираешься заняться, Абрахам? Музыкой?
— Не знаю. — Он неуклюже поднялся и подошел к рисунку. Встал спиной ко мне и зажег новую сигарету, как будто мучительно хотел курить. — Билл достал мне пианино год назад. Я… я занимаюсь.
— Билли Келл?
Он не обернулся.
— Значит, вы узнали и его?
— По газетной фотографии. Разыскивал его, надеясь, что он связан с тобой. Прикидываюсь, будто заинтересован Партией органического единства.
— Только прикидываетесь? Билл ведь вам никогда не нравился, правда?
— Правда… Посмотри-ка на меня, Абрахам.
Он не обернулся.
— Билл Келлер и его дядя слишком много сделали для меня. Они спасли мне жизнь, по-настоящему. А шанс начать заново, когда… — Он замолк.
— Вчера вечером, у Макса, я познакомился с твоей невестой.
Он только хмыкнул.
— Твой ум Келлер со своей шайкой не купил. Ты же знаешь, что банда охотников до власти тебе не компания. Посмотри на меня и скажи, что я прав.
— В не правы! — У него перехватило дыхание, но он не обернулся. И в любом случае его протесту не
