начинается отсчет его двухсот пятидесяти лет, потому что до этого их тела не стареют. Моя ангелочка была личностью уже много лет, но не сможет еще почти год отпраздновать свой первый день рождения. Мне нравится думать об этом.
Почти тогда же, когда они изучили принципы межпланетных полетов (около двенадцати миллионов лет назад), этот народ узнал, как, используя слегка измененную методику, можно останавливать рост организма незадолго до полной зрелости. Поначалу это знание служило только для контроля за болезнями, которые изредка еще поражали их в то время. Но когда стало ясно, какое огромное время требуется для космических полетов, польза стала очевидной.
Словом, ангелочка моя родилась за десять световых лет отсюда. Отец и многие другие обучили ее мудрости семидесяти миллионов веков (такова, сказала она, приблизительная протяженность их записанной истории), а потом она была надежно укрыта и взлелеяна в том, что мозг сверх-амебы, мой мозг принял за голубое яйцо. В это время обучение уже прекратилось, ее разум уснул вместе с телом. Когда температура Камиллы заставила ее проснуться и снова начать расти, она вспомнила, что надо делать маленькими роговыми выростами на локтях. Так она и появилась на этой планете — Боже, помоги ей!
Я подумал, почему ее отец не выбрал более надежную комбинацию, чем старая наседка и человеческое существо. Уж наверняка у него было достаточно прекрасных способов поместить оболочку в нужную температуру. Ее ответ доставил мне колоссальное удовольствие, хотя я все еще склонен задумываться над ним. «Камилла была прекрасной курицей, а твой мозг отец изучил, пока ты спал. Посадка была неудачной, многое пострадало — сорок лет они не приземлялись так. С моим отцом смогло полететь лишь четверо других взрослых. Трое из них умерли в пути, а он очень болен. А еще надо заботиться о девяти других детях».
Да, это я понял: ангел счел меня достаточно хорошим, чтоб доверить мне свою дочь. В объяснение могу сказать лишь, что здесь заключено больше, чем я готов понять. Я волновался насчет тех, девятерых, но она успокаивала меня, что они в порядке, и я ощутил, что не должен больше пока о них спрашивать…
Их планета, сказала она, скорее всего такова. Чуть больше Земли, движется по более длинной орбите, вокруг солнца, похожего на наше.
Две сияющих луны, поменьше нашей, — орбиты у них таковы, что двухлунные ночи бывают редко. Но они волшебны, и она попросит отца показать мне одну, если он сможет. Их год на тридцать два дня дольше нашего: день из-за медленного вращения состоит из двадцати шести наших часов. Атмосфера — главным образом азот и кислород в привычных нам пропорциях. Климат их типа мы зовем тропическим и субтропическим, но они знали и оледенения, вроде тех, что были в прошлом у нас. Там только две громадных континентальных массы и много тысяч больших островов.
Все их население — только пять миллиардов…
Многие из известных нам форм жизни имеют там параллели — некоторые весьма точные: кролики, олени, мыши, коты. Котов выращивают с куда более высоким интеллектом, чем у их земных сородичей; с их котами, сказала она, возможен отличный интеллектуальный обмен; за несколько миллионов лет они выучили, что уж если убивать, то делать это с молниеносной точностью и без мучений. Котам трудно уловить, что такое для других организмов боль, но миновав это обучающее препятствие, они развиваются легко. Сейчас многие коты стали популярными рассказчиками; около сорока миллионов лет назад их порой использовали как особый род ополчения, где они служили ангелам с подлинным героизмом.
Кажется, моя ангелочка хочет стать исследователем животного мира Земли. Я — и учить ЕЕ! Но все равно — благословенна будь за доброту твою. Прошлым вечером пару часов мы беседовали о животных. Мне это показалось успокаивающим после умственной борьбы за постижение более трудных материй. Джуди была для нее новинкой. На их планете есть несколько хищных чудовищ, но и у нас, по ее мнению, тоже. Она рассказывала мне о синей водяной змее пятидесяти футов длины, сравнительно безвредной, мычащей по-коровьи и выходящей на приливные отмели, чтобы отложить черные яйца. Я рассказал ей о ките. В ответ она описала крылатое, как летучая мышь, но летающее днем пушистое млекопитающее не меньше моей головы, но весом в унцию. Я описал карликовых мартышек. Она выдала мне крошечного розового бронтозавра (очень редкого), но у меня был уже наготове австралийский утконос, и это побудило нас обменяться несколькими смелыми замечаниями по поводу млекопитающих яйцекладущих: она прямо- таки прыгала. Вроде бы все тривиально: и между тем это был самый счастливый вечер за пятьдесят три года моей путаной жизни.
Она слегка оттягивала объяснения насчет тех кенгуроподобных существ, пока не убедилась, что я и вправду хочу знать. Похоже, что они есть ближайшая параллель человека на этой планете; не близкая, конечно, как она осторожно пояснила. Покладистые и всегда дружелюбные натуры (хотя я уверен, что так было далеко не всегда), и более восприимчивые, чем мы. Главным образом работники — так они сейчас предпочитают, но некоторые из них прекрасные математики. Первый космический корабль рассчитала их группа, хотя и с некоторой помощью…
Трудность была с именами. Из-за природы языка ангелов они мало ими пользуются, разве что в записях, а письмо, естественно, очень мало значит в их повседневной жизни — нет повода писать письма, когда тысяча миль не препятствие для речи разума. Формальное имя ангела для него значит столько же, сколько для меня номер страховки. Она не назвала мне свое, потому что фонетике, лежащей в основе их письменной речи, не нашлось параллели в моей памяти. А если речь идет о друге, ангел просто проецирует в чужой мозг его образ. Мне кажется, это приятней и интимней, хотя меня сначала потрясло зрелище моего рыла в моем же мозгу. Истории порой записываются, если в них есть нечто, что следует сохранить в точности так, как было рассказано впервые; но в их мире настоящий рассказчик много важнее печатника: он дает им одно из их важнейших спокойных наслаждений; лучшие удерживают аудиторию в течение недели и не утомляют ее.
«Что означает „ангел“ в твоем уме, когда ты думаешь про меня?»
— Существо, которое люди столетиями воображали себе, когда размышляли, какими должны быть и какими являются…
Я не слишком усердно старался заучить принципы космоплавания. Основное, что мой мозг сумел принять из ее объяснений, было: «Ракета, затем фототропизм». Пока в этом было мало смысла. Насколько я понял, фототропизм, стремление к свету, есть явление органической материи. Об этом следует думать, как о реакции протоплазмы в некоторых растениях и животных организмах, в большинстве простейших, на действие света; конечно, это не сила, способная двигать неорганическую материю, Думаю, что чем бы ни являлся описываемый ею принцип, слово «фототропизм» просто было наиболее близким по смыслу в моем запасе. Даже ангелам не дано создавать понимание из полного невежества. По крайней мере я научился не ставить пределы возможному.
(Хотя было время, когда я это делал. Вижу себя, и не так уж давно, словно гомункулуса, сидящего на корточках у подножия горы Мак-Кинли с двумя пригоршнями грязи и вопящего: «Смотрите, какую гору я воздвиг!..»)
Да если бы я и узнал физические принципы, донесшие их сюда, и сумел бы изложить их в приемлемых терминах, я не стал бы этого делать. А в это, боюсь, не поверит ни один читатель дневника. Этот народ, как я записал, открыл свой способ передвижения в космосе несколько миллионов лет назад. Но это — первый раз, когда они использовали его для перелета на другую планету. Небеса богаты мирами, сказала она мне, на многих из них есть жизнь, часто еще примитивная. Не было внешних сил, мешавших ее народу идти дальше, колонизировать, завоевывать сколько душе угодно, Они могли бы заселить Галактику. Они этого не сделали, и вот по какой причине; они думают, что не готовы к этому. Точнее, так: «Недостаточно хороши».
Только около пятидесяти миллионов лет назад, по ее подсчетам, они сумели понять, как мы иногда понимаем, что разум без доброты хуже, чем взрывчатка в лапах бабуина. Для существ, поднявшихся над уровнем питекантропа, разумность — удобство дешевое, достичь нетрудно, а использовать непродуманно еще легче. В то время как доброты достигать приходится нескончаемыми тяжелейшими усилиями внутри себя, человеческая то внутренность или ангельская.
Даже мне ясно, что борьба со злом — только первый шаг, и не самый важный. Потому что доброта, пыталась она объяснить, есть только положительное качество: та часть живого существа, которая кишит чудовищами вроде жестокости, низости, горечи, жадности, не может оставаться вакуумом, когда эти ужасы
