– А когда пропал? – спросил Славик.
– Куда пропал? – встрял Вадик, перестав размеренно жевать.
– Если бы я знала, куда он пропал, я бы не спрашивала, как его найти, – рассердилась я. – Пропал молодой мужчина…
– О! Тогда в милицию можешь и не звонить, там скажут – нагуляется, сам вернется. А заявления о пропаже примут только через три дня! – авторитетно сообщила Наташа, возвращаясь к прерванному занятию. – Кто знает международное полицейское учреждение из восьми букв?
– Если бы ты знала, куда он пропал, ты бы не спрашивала, где его найти, – поправил меня рассудительный Слава. – А ты спрашиваешь, не где, а как его найти, это уже совсем другой вопрос…
– Какие три дня, он пропал почти семьдесят лет назад! – не успевая дискутировать со всеми разом, я с запозданием ответила на реплику Наташи.
– Семьдесят лет! А ты все его ищешь? – съязвил Вадик.
– Я же его не все эти годы ищу, я только сейчас начала! Вот не знаю, кто сумеет помочь, может, программа «Жди меня»?
– Интерпол! – по слогам произнес Славик, уж не знаю, кому именно – мне или коллеге с кроссвордом.
– Вот спасибо! – в унисон воскликнули мы с Наташей.
Она торопливо вписала слово в клеточки кроссворда, а я подперла рукой челюсть, чтобы она не отвисала в изумлении от нового поворота сюжета, и, старательно игнорируя Вадиково заразительное чавканье, продумала, как буду решать вставшую передо мной проблему.
На бесплодные раздумья у меня ушло около часа. Потом я вернулась к действительности и наконец заметила перед собой чашку с остывшим кофе и три заветрившихся бутерброда. Ну, Вадька, ну, обжора! Помню же, при дележе бутербродов у меня было их не три, а четыре!
Поругивая ненасытного оператора, я съела свои сандвичи, залила их сверху противным холодным пойлом, посмотрела на часы и пришла к выводу, что рабочий день пора заканчивать. Вот уже и в редакторской никого, кроме меня, нет. Все нормальные люди умчались на волю, прочь из телевизионных застенков и казематов.
Сложив в сумку разбросанные по столу блокнот, ручку и сотовый телефон, я с трудом оторвала пятую точку от сросшегося с ней сиденья офисного стула, вышла в коридор и зашагала к выходу.
– Очнулася, мертвая царевна? – язвительно приветствовала мое появление бабка-вахтерша.
– Почему мертвая? – вздрогнула я.
Тьфу ты, чертовщина какая, что-то в последнее время тема оживших мертвецов проходит через мою жизнь красной нитью!
– Спросила бы лучше, почему – царевна! – весело закудахтала вахтерша. – А то размечталася, фу-ты, ну-ты! Можно подумать, Елена Прекрасная!
Я фыркнула и с гордо поднятой головой ступила из прихожей на лестничную площадку.
– Не задирай нос, прынцесса! – прокричала мне вслед противная старушка.
– Чтоб тебе провалиться! – шепотом огрызнулась я.
И чуть не провалилась сама: с задранным носом шагнула на лестницу, оступилась и едва не свалилась со ступенек!
Бабка Пилипенчиха, кряхтя, слезла с перевернутого ушата, на котором битый час стояла, вытянув шею в сторону соседского дома, как голодный гриф. Права народная мудрость, и на старуху бывает проруха! Недреманное око старухи Пилипенчихи не углядело непорядок в собственном хозяйстве: соседская кошка Мурзила в обход таращившейся на улицу Пилипенчихи пролезла во двор, забралась на веранду и стянула с веревки увесистого полупровяленного судачка.
Дремлющий на пригреве пес Бобка разбойное нападение проигнорировал, и бабка спохватилась слишком поздно. Услышав звонкий шлепок, который произвел сверзившийся на дощатый пол веранды сырой судачок, Пилипенчиха поспешно обернулась, увидела вибрирующую, как струна, бечевку с раскачивающимися в танце рыбинами, кинулась на звук и углядела в траве быстро удаляющуюся кошачью спину.
– Ах, ты, бисова душа! – воскликнула Пилипенчиха, с готовностью бросаясь вдогонку за четвероногой воровкой.
Иных криков она не издавала, потому что восприняла погоню за кошкой как удобный случай лишний раз заглянуть к соседям. Бабку Пилипенчиху за ее необузданное любопытство и длинный язык в Приозерном не жаловали и в гости звали редко.
Отягощенная рыбой Мурзила бежала напрямик, из чужих ворот к пролому в своем заборе. Мимоходом отметив, что Спиногрызовы нерадиво хозяйствуют в своей усадьбе, Пилипенчиха отвернула в сторону сломанную досочку и протиснулась в образовавшуюся брешь. Преследуя Мурзилу, она обогнула хату и оказалась под окном, затененным виноградом, плети которого тянулись к балке под крышей. Мурзила, с рыбиной в зубах похожая на самолет-кукурузник, тяжело взлетела на подоконник, не удержалась на узкой доске и шумно свалилась в комнату.
– Пшла отседова, дурища! – визгливо заорал внутри женский голос, и спустя мгновение мимо вытянувшегося от внимания уха Пилипенчихи просвистел вышвырнутый вон судачок.
Следом за летучей рыбой выпорхнула летучая кошка. Продемонстрировав поразительную точность приземления, Мурзила ткнулась мордой точно в упавшую рыбину, подхватила ее и унеслась в неизвестном направлении. Пилипенчиха даже не оглянулась. Маскируя свои блестящие любопытные глазки под лаковые виноградные ягоды, она сунула физиономию в резные зеленые листья и вперила взгляд в сумрак комнаты.
– Ну шо там? – нетерпеливо спросил от порога невидимый мужчина.
– Ну шо? Померла, поди! – отозвалась баба. – Второй час смотрю – не дыхнет, не ворохнется!
Чуткое ухо Пилипенчихи отметило полное отсутствие в голосе говорящей ноток скорби.
– А может, спит? – усомнился мужик.
– Тридцать таблеток элениума, спит она, как же! – хмыкнула баба. – Я бы посмотрела, как бы ты после такой дозы поспал!
– Но-но, не вздумай! – испугался мужик. – Дура баба, соображай, что говоришь!
По деревянному полу громко протопали каблуки, гулко хлопнула дверь, стало тихо.
Пилипенчиха придвинулась к самому окну, встала на цыпочки и, положив подбородок на подоконник, заглянула в комнату. Прямо перед собой она увидела изголовье старомодной металлической кровати с никелированными шишечками. Сквозь серебристые прутья видна была высокая подушка, на которой покоилась седая голова. Присмотревшаяся Пилипенчиха углядела кривую дорожку пробора, розовую кожу в просвете между волосами и заброшенный высоко на подушку кончик длинной седой косицы, перевязанной желтой веревочкой с пластмассовой пчелкой. Бечевку Пилипенчиха узнала: набор таких мягких резиночек с несерьезными игрушечными козявками на потеху толпе подарила в день рождения столетней Капитолине малышка-правнучка. Вручала подарочек, конечно, мамаша девчонки, Капина внучка Настька, но от лица малышки.
– Померла-таки бабка, – сама себе сказала Пилипенчиха, тоже без намека на скорбь, даже почти с удовлетворением. – Не вечная, стало быть!
Она убрала физиономию из комнаты, в которой лежало бездыханное тело, и потихоньку побрела в сторону сломанного штакетника, собираясь покинуть чужую усадьбу тем же путем, каким в нее проникла. По дороге Пилипенчиха повторяла про себя трудное слово, которое произнесла отнюдь не безутешная родственница усопшей: «Элениум, элениум, элениум». Любознательная старушка намеревалась при оказии непременно выяснить, что же это такое.
Выбираясь на улицу, Пилипенчиха впопыхах споткнулась о сломанную доску и растянулась поперек дороги на радость созерцавшей эту сцену Мурзиле. Сыто улыбающаяся кошка фыркнула и продолжила вдумчивое послеобеденное умывание.
Пилипенчиха с трудом поднялась, отряхнула пыльную юбку и побрела в свои ворота, на ходу тщетно пытаясь вспомнить, что такое важное занимало ее минуту назад? Что это было за слово – миллениум? Линолеум?
