Пер-Лашез, улица Фоли-Реньо, 78. Возвращаясь, еще с лестницы слышу, как надрывается телефон. Звонят – надо бежать, такая у меня установка.
– Бен? Ты как – ничего?
Это Лауна, сестра.
– Что значит «ничего»?
– Ну, у вас же теракт был в Магазине…
– Точно. Всех – на куски, я один живой остался. Она смеется. Секунду молчит. И потом говорит:
– К вопросу о терактах: я приняла решение.
– В каком духе?
– В самом радикальном. Этот мой квартирант – так вот, я его выселяю. Короче, делаю аборт. Не хочу терять Лорана.
Она снова молчит. Я слышу, как она плачет. Но тихо-тихо. Очень старается, чтобы я не услышал.
– Послушай, Лауна…
А что слушать-то? Классическая ситуация. Она – хорошенькая медсестричка, он – красивый доктор; безумная любовь: ты да я одни на целом свете, и больше никто нам не нужен. Но проходят годы, и потребность в третьем, прорвав линии защиты, наносит неотразимый удар. Извечная женская жажда продолжения жизни.
– Послушай, Лауна…
Она слушает, но теперь молчу я. И тогда она говорит:
– Я слушаю.
И я начинаю. Я ей говорю, что не надо выселять маленького квартиранта. Она ликвидировала предыдущих, потому что не любила их отцов. Не станет же она выгонять этого, потому что слишком сильно любит его папу! Серьезно, Лауна, не болтай чепухи! («Сам не болтай чепухи, – отзывается в глубине моего „я” знакомый насмешливый голосок. – Тоже мне нашелся активист „Права на жизнь”!») Но я уже завелся и продолжаю:
– Все равно так, как раньше, больше уже не будет. Я тебя знаю: ты бы этого Лорану не простила. Конечно, ты не станешь трясти перед ним своими загубленными яичниками: это будет скорее обида замедленного действия. Понимаешь, что я хочу сказать?
Она плачет, смеется, снова плачет… И так полчаса! Я совершенно дошел.
Только положил трубку, снова звонок.
– Здравствуй, мой маленький! У тебя все в порядке?
Мамочка.
– Все в порядке, мама, спасибо.
– Бомба в Магазине! С ума сойти можно. У нас, слава Богу, такого быть не могло.
Она имеет в виду симпатичный магазинчик скобяных товаров на первом этаже нашего дома, где я провел свое детство, так и не выучившись «работать руками», и который в конце концов превратили в квартиру для детей. Мама не права: она забыла, как ранним утром в июне 1962-го пластиковая бомба начисто оторвала железные ставни у Мореля, бакалейщика напротив. Забыла и визит двух типов в двубортных пиджаках, которые настоятельно посоветовали ей тщательнее выбирать клиентов[1]. Мама добрая, она забывает войны.
– Как дети?
– Дети в порядке, они сейчас внизу.
– Что делаете на Рождество?
– Сидим дома все пятеро.
– А меня Робер везет в Шалон.
(Всего лишь в Шалон-на-Марне – бедная мама!)
– Слава Роберу! – говорю я.
Она смеется:
– Ты хороший сын, мой маленький.
(Ага, вот и до хорошего сына дело дошло…)
– Другие дети тоже ничего, мамочка.
– Это благодаря тебе, Бенжамен, ты всегда был хорошим сыном.
(Только что смеялась, а теперь плачет…)
– А я только и делаю, что бросаю вас.
(Так, дело дошло до плохой матери.)
– Ты нас не бросаешь, мама, ты просто отдыхаешь от нас.
– Ну какая я мать? Бен, ты можешь мне сказать, почему я такая никудышная мать своим детям?..
Так как я давно уже подсчитал, сколько времени ей нужно, чтобы ответить на собственные вопросы, я тихонько кладу трубку на одеяло, иду на кухню и завариваю себе крепкий пенистый кофе по-турецки. Когда я возвращаюсь в комнату, телефон все еще занимается выяснением личности моей матери:
– …вот тогда я в самый первый раз убежала из дома, Бен, три годика мне было.
Выпив кофе, я переворачиваю чашку на блюдце. Растекшейся гущи хватило бы Терезе, чтобы предсказать судьбу всему кварталу.
– …это уже сильно позже, мне был восьмой или девятый год, наверно… Бен, ты меня слышишь?
В этот самый момент начинает трещать внутренний телефон.
– Я тебя слышу, мама, но нам надо кончать: ребята зовут. Отдыхай как следует. И – да здравствует Робер!
Кладу одну трубку, беру другую. Пронзительный голос Терезы врезается мне в уши:
– Бен, Жереми залупается – не хочет делать уроки!
– Тереза, выражайся прилично, не бери пример с твоего брата.
И тут же голос брата:
– Эта засранка ничего не может объяснить!
– Выражайся прилично, Жереми, не бери пример с твоей сестры. И позови, пожалуйста, Клару.
– Бенжамен?
Теплый голос Клары – как темно-зеленый, туго натянутый бархат, по которому каждое слово прокатывается с очевидностью ослепительно белого шара.
– Клара? Как там Малыш?
– Температура упала. Я все-таки позвала Лорана; он говорит, что его надо подержать в тепле еще два дня.
– А людоедов он больше не рисует?
– Целую дюжину, наверно, нарисовал, но уже не таких красных. Я их сфотографировала. Бен, я делаю на вечер грудинку по-овернски. Будет готово примерно через час.
– Приду. А теперь давай сюда Малыша.
И в трубке слабенький голос младшего:
– Да, Бен.
– Слушай, я хочу тебе только сказать, что у меня есть карточка Тео для твоего альбома. И еще: вечером я расскажу вам новую сказку.
– Про людоеда?
– Нет, про бомбу.
– Все равно кайф.
– А теперь мне надо часик поспать. Так что в первого, кто полезет к телефону, стреляй без предупреждения.
– Идет, Бен.
Кладу трубку, валюсь на кровать и засыпаю еще до того, как прикасаюсь щекой к подушке.
Час спустя меня будит огромный лохматый пес. Он атаковал меня с фланга. Толчок был такой, что я свалился на пол и застрял между кроватью и стенкой. Пес воспользовался этим, чтобы полностью лишить меня свободы маневра и заняться моим туалетом, который я не успел совершить сегодня утром. От него самого при этом несет, как из помойки. Шершавый язык воняет тухлой рыбой, тигриной спермой и еще черт знает чем, – весь букет запахов собачьего бомонда.
