– Посмотрим, посмотрим, – сказал Марти, подходя к нашему новоявленному собачьему дегустатору вин. – Джулиус, дай лапу, пожалуйста.
Сраженный такой обходительностью, Джулиус охотно подает врачу свою кривую лапу – энергичное приветствие фалангиста.
– И в самом деле, – бормочет доктор, вставая на колени рядом с собакой, – а теперь сядь, прошу тебя.
И Джулиус шлепается на свой увесистый зад, а две передние лапы, сведенные судорогой, взлетают соответственно к ушам Марти.
– Так, – говорит доктор, ощупывая пса.
– Так... так...
– Ветеринар сказал, что уже ничего не поделаешь, – вмешивается Жереми, который внимательно следит за всеми словами и движениями Марти. Марти – его герой, его полубог, невольно повлиявший на его недавнее решение стать врачом («Когда я вырасту, я буду лечить, как Марти! – Правда, Жереми, хочешь быть врачом? – Конечно, чтобы опускать всяких Бертольдов!»).
– Ну что ж, покажем Джулиуса этому знатоку, новой телезвезде, прекрасный специалист, он ни в чем мне не отказывает.
«Прекрасный специалист» все еще красуется на экране, только теперь, отстаивая высшую справедливость, он изрыгает свое недовольство, возмущенный неблагодарностью спасенного им, «который должен был бы находиться в этот момент рядом со мной и воздать медицине честь, которую она заслуживает!».
Это участь богов, Бертольд, все они рогоносцы: их создания сваливают куда подальше, это неизбежно...
– Насчет вашего мозга... – тихо с задумчивым видом произносит Марти, – принимая в расчет комплекс современных знаний по этому аспекту...
Быстрый взгляд по сторонам и наконец:
– Лучше спросите об этом Терезу.
50
Подобное предложение заставляет меня глубоко задуматься, и лишь голоса Луссы и Калиньяка выводят меня из этого состояния.
– Кое-кто ждет тебя в твоем кабинете, – говорит один.
– Кто это?
– Тот, кто обычно ждет тебя в твоем кабинете, – шутит другой, – некто выдающийся и нетерпеливый.
Одно из последствий воскрешения: приходится возвращаться к своей работе.
Так что следует подумать, прежде чем...
– Господин Малоссен, здравствуйте!
Я его сначала не узнал. Странное ощущение: я уже видел этого человека, да, я уже видел его костюм, только вот не помню, чтобы я видел его в этом костюме, нет. Ни его пузатый кожаный портфель, набитый до отказа. Голову даю на отсечение.
– Голову, верно, ломаете, а? – так и сказал, почти раздавив мне пальцы своим энергичным рукопожатием.
Великан, весь красный от напряжения, высоченный детина, принарядился, говорит какими-то загадками, веселый:
– Небось и не думали, что можно так измениться! Не отпирайтесь, это у вас на лице написано.
Я уклоняюсь от дружеских объятий и поспешно усаживаюсь за свой стол. В укрытие! Прячься!
Со временем становишься мудрее – смерть тому доказательство.
– А теперь вы меня узнаете?
Одним шагом он перемахивает через разделяющий нас ковер, нависает всей своей огромной массой над столом, хватается за подлокотники моего кресла и ставит нас прямо перед собой, на стол, меня и мое кресло, и в самом деле вызывая у меня проблеск воспоминания: мой сумасшедший великан! Черт побери, мой отчаявшийся громила! Тот, что разнес мою каморку! Только теперь он добродушный, как людоед, раздувшийся, как дирижабль, под толстой кожей уже и не угадаешь, где проходит кость. Резиновый великан хохочет так, что, того и гляди, книжки нашей Королевы разлетятся во все стороны. Но куда пропала его хищная волосатость? Откуда в нем эта доброжелательность? И почему его костюм, безупречный, как совесть сутенера, кажется мне таким знакомым?
– Я пришел сказать вам две вещи, господин Малоссен.
Смех на этом оборвался.
– Две вещи.
Что наглядно показывают два огромных пальца, разгибаемых у меня перед носом.
– Первое...
Он открывает портфель, достает оттуда рукопись, которую я ему дал, и бросает ее мне на колени.
– Прочитал я вашу вещицу: безнадежно, старик, бросайте вы это и чем скорее, тем лучше, иначе вас ждет жестокое разочарование.
