Жереми… или Малыша с его розовыми очками… или обоих сразу…
Как-то вечером, перед ужином, твой дядя Жереми является в нашу комнату. Стучит (обычно он этого не делает). Ждет, пока его пригласят войти (что вообще ему не свойственно). Входит и ничего не говорит (это уж совсем что-то новенькое).
Тогда я спрашиваю:
– Да, Жереми?
А он:
– Бенжамен…
Я лежал, растянувшись на нашей койке, паря косточки над языком Джулиуса, который, устроившись у меня в ногах, спокойно созерцал твою маму: она сидела за рабочим столом, и золото ее волос переливалось в свете настольной лампы. Мысленно я уже перекатывал ее черты на твою кассету (кем бы ты ни родился, мальчиком или девочкой, очень надеюсь, что, собирая мозаику своего портрета, ты будешь слизывать с оригинала твоей мамы и оставишь без внимания мою палитру – я уже достаточно на себя насмотрелся, уволь).
– Что тебе, Жереми?
И тут я заподозрил подвох.
Как бы неподвижно он ни стоял (сослагательное наклонение; не беспокойся, я тебя научу, увидишь, как приятны для слуха эти плавные сочетания…) итак, как бы неподвижно он ни стоял, внутри у Жереми все кипело. В который раз этот господин попался на собственный крючок. Я прекрасно знал это его выражение. Обычно оно предваряло какую-нибудь несусветную чушь.
– Бен, тут такое дело…
Именно, то самое.
– Не знаю, как и сказать тебе.
Жюли отложила ручку и встала из-за стола. Она посмотрела на Джулиуса и указала ему на дверь:
– Мужской разговор, это не для собак, Джулиус. Нужно соблюдать строгую конфиденциальность.
И они оставили нас совсем одних.
– Итак?
– Хочу задать тебе один вопрос.
– То есть ты полагаешь, что я смогу дать тебе ответ. Настоящий педагог должен этим гордиться.
– Перестань издеваться, Бен, мне и так трудно.
– Всем когда-то бывает трудно, Жереми.
(Обожаю подобные сентенции: никакой полезной информации, зато согревают душу тому, кто их высказывает. Я поделюсь с тобой парочкой, когда ты придешь ко мне со своими проблемами. Сам убедишься, как мне сразу полегчает.)
Жереми как нельзя более внимательно разглядывал свои штиблеты.
– Бен, расскажи, как это делают.
– Как делают что?
– Не дури, ты отлично знаешь, о чем я.
Пальцы в ботинках заерзали, как будто ему туда насыпали раскаленных углей, уши пылали.
Пожалуй, нужно было окунуться в воду с головой, чтобы потушить этот пожар, он и нырнул:
– Детей, Бен. Скажи мне, как делают детей.
Удивление рождает молчание. Мгновение немого оцепенения – как вспышка взрыва, и пеплом и гарью, виясь и кружа, медленно оседает неверие… Но нет, Жереми, жавшийся передо мной от смущения, и не думал меня разыгрывать. Немая сцена отупения. Как такое возможно? Как подросток в конце этого века, увязшего в порнографии, в этой высокоразвитой в плане сексуальности стране, в этой столице, известной всему миру как город неги и сладострастия, в этом квартале, развращенном до крайности, и, наконец, в этой семье, где новорожденные выскакивают, как метеоры, только успевай считать, как, спрашиваю я, могло случиться, что этот подросток – мой собственный брат! – не знал элементарных вещей: процесса воспроизводства и деторождения? И это Жереми! Жереми, который в двенадцать лет мастерил бомбы! Жереми, который в прошлом году замышлял коллективное убийство всех моих сослуживцев! Жереми, который ходит в школу, где в любой перебранке начинают
– Хорошо, Жереми. Присаживайся.
Он садится.
– Жереми…
Здесь меня берет самая подлая немота: замешательство педагога.
Я осмотрительно начал издалека. С начала. Я стал говорить ему о сперматозоидах и ооцитах, о гаметах и зиготах, о ДНК и Леоне Блюме («он был первый, Жереми, кто представил нам процесс зачатия не как случайность, а как действие сознательное и добровольное»), об овуляции, о спавшемся состоянии, пещеристом теле, влагалище, фаллопиевых трубах и яичниках… Честное слово, я уже начинал любоваться собой, когда Жереми вскочил как ошпаренный.
– Ты что, издеваешься?
В глазах у него стояли слезы ярости.
– Мне не нужен урок сексуального воспитания, черт бы тебя побрал, я тебя спрашиваю, как делают детей!
Дверь распахнулась, и на пороге появился Малыш:
– Ужинать! Маттиас пришел.
И видя, что оба мы, как на льдине в открытом море, в совершенно безвыходном положении, не растерялся:
– Детей? Да я знаю, как это делается! Проще простого!
Он схватил листок бумаги, ручку Жюли, раз, два – и результат у Жереми перед глазами:
– Смотри, вот как!
Через полсекунды они уже ссыпались вниз по лестнице с воплями и хохотом, как бесенята на переменке. Набросок Малыша не оставлял никаких сомнений: именно так.
Когда я спустился, за столом уже во всю шел разговор. Клеман Судейское Семя расхваливал всех нас перед Маттиасом Френкелем, которому еще многое предстоит узнать о племени Малоссенов.
Послушать его, так получалось, что сам я – герольд (и герой, в придачу) Бельвиля, наша малоссеновская вотчина – что-то вроде Шервудского леса, а судебный исполнитель Ла-Эрс – шериф Ноттингема, подлая душонка, приспешник этого подонка принца Джона, который спихнул с престола родного брата, Ричарда Львиное Сердце. Бельвильцы представляют добрый саксонский народ под властью норманнов, но отряд Робина-Бенжамена начеку, как у нас говорят, принц Джон, спасай свою задницу!
– Славный Робин из Асфальтового леса… хороший вышел бы сюжет для фильма, – замечает Маттиас Френкель.
– Скорее, для театральной пьесы! – воскликнул Жереми, загоревшись внезапным воодушевлением. – С этими съемками столько мороки всегда. Спектакль – другое дело, никаких забот!
– К тому же я мог бы заснять его на видео, – подхватывает Судейское Семя, ловя на лету удачно подвернувшийся случай блеснуть своим первым шедевром.
– Ну как, Сюзанна? Пустишь нас на сцену «Зебры»?
– А кто напишет эту твою пьесу? – спрашивает Тереза, которая скептически принимает все, что не касается звезд.
– Я! – кричит в запале Жереми. – Я сам! За эти три-четыре года столько всего случилось, что будет, о чем порассказать, не волнуйся!
