– Ничего не понимаю, – виновато мямлил Жереми, – на репетиции все так хорошо получалось…
– Ну же, Джулиус, не упрямься!
Как я тянул на себя этот его проклятый язык! Как будто хотел вырвать заодно и потроха Превосходного Джулиуса, вытащить, в конце концов, на свет все невысказанные секреты, терзавшие его душу.
Наконец язык поддался, и я шлепнулся на пятую точку.
– Ну и ну…
Я обхватил руками голову своего несчастного пса.
– Это я, Джулиус, успокойся, я с тобой.
Глаза у него были все такими же шальными.
– Осторожно, Бен!
Слишком поздно. Сверкнули клыки. Пасть Джулиуса раскрылась и захлопнулась.
На моем горле.
Крик Жюли пронзил онемевший зал. И вот она уже рядом, расталкивая Хадуша и Жереми, склоняется над сжатыми челюстями Джулиуса. Но я, вытянув шею, успокаиваю ее:
– Ничего, Жюли, я цел, только воротничок и бабочка…
Я изо всех сил надавил на грудь Джулиусу, чтобы отпихнуть его от себя. Послышался треск разрываемой материи, и я опять шлепнулся на пол, хватаясь рукой за свой оголенный зоб.
Джулиус лежал здесь же, с бабочкой в зубах и с болтающейся, как слюнявчик, манишкой на груди, но все в той же прострации.
– Он так язык себе прикусит.
Жюли еще раз попыталась разжать ему челюсти. Ничего не вышло.
Вокруг нас уже толпились:
– Все в порядке, Малоссен?
Марти осматривал мою шею, а Бертольд в это время доставал из аптечки шприц.
Я схватил хирурга за руку:
– Что вы собираетесь делать?
– Вернуть вам ваш галстук.
Не успел он поднести иглу к шкуре Джулиуса, как челюсти собаки раскрылись сами собой, и бабочка упала к нашим ногам.
– Вот видите… – сказал Бертольд, убирая свой инструмент.
– Если он притворяется, то весьма натурально, – негромко заметил Марти, приподнимая веки Джулиуса.
– Осторожно, доктор…
Марти не стал долго распространяться:
– Все признаки эпилептического припадка налицо.
– Это должно было случиться, – проскрипела Тереза.
Клара щелкнула фотовспышкой.
15
– И этот недоумок еще ныл: «На репетиции все так хорошо получалось»… нет, ну скажи мне, что у этих детей в головах вместо мозгов?
Мы шли домой, Жюли и я, с Джулиусом на руках: положив голову мне на грудь, он уткнулся носом мне подмышку, словно пытаясь отвязаться от собственного запаха. Он был сейчас не тяжелее кома пыли, скопившейся на каком-нибудь заброшенном чердаке, но благоухал ничуть не меньше прежнего. В припадке его вывернуло наизнанку, очистив от всего, что оставалось в желудке и что теперь покрывало пахучим панцирем смокинг Будьюфа.
– Как твоя шея, ты уверен, что все в порядке?
– Ты подумай, заставил его
– Берегись! – закричала Жюли.
И опять слишком поздно. Челюсть Джулиуса уже захлопнулась, на этот раз, вцепившись мне в плечо.
– О боже!
– Постой!
Жюли безуспешно попыталась разжать Джулиусовы плоскогубцы.
– Оставь, – сказал я.
– Как это «оставь»?
– Будьюф захотел придать мне солидности. Усилил подплечники. Жмет, конечно, но до кожи не добрался.
Потом я успокаивающе зашептал на ухо Джулиусу:
– Ты на смокинг обозлился, да? Бесовские шмотки, хочешь сказать? Ты прав, больше я это тряпье не надену, обещаю! Вернем его Будьюфу. То-то он обрадуется, получив назад свой смокинг, король пижонов, сноб несчастный!
Должно быть, это обещание утешило Джулиуса, потому что он решил все-таки отпустить мое плечо.
…Чтобы через каких-нибудь три минуты ополчиться теперь уже на лацканы. Все с той же мертвой хваткой. Я оторвал полоску черного шелка, оставив ее у него в зубах.
– Думаю, это спазм, – решила Жюли.
– Спазм?
– Как икота. Каждые три минуты он клацает зубами, вот и все. За последние несколько минут – два раза уже.
Мы засекли время – и точно: через три минуты челюсти Джулиуса лязгнули, схватив пустоту. Каждые три минуты он, кусаясь, восставал на судьбу. А через тридцать секунд, как заведенный, ослаблял свою хватку. Нужно было только знать это.
– Будем пользоваться им как пробойником, чтобы делать новые дырки на твоем ремне, когда начнете расти, – пошутил я.
Как только мы поднялись в нашу комнату, я сразу подвесил гамак, в который мы всегда укладывали беднягу Джулиуса на время его приступов эпилепсии, и водрузил его туда со всей осторожностью сапера.
– Нет ничего лучше гамака, он обнимает все части тела сразу, – объяснила мне Жюли, которая побывала в объятьях не одного гамака, прежде чем попасть в мои.
Челюсти Джулиуса опять захлопнулись, отмерив еще три минуты истекшего времени.
– Очень удобно, когда варишь яйца всмятку.
Сбросив с себя последние лохмотья, остававшиеся от смокинга, я будто вылез из шкуры собственной собаки.
– Бенжамен! Твое плечо…
Хоть клыки и не добрались до кожи, плечо все почернело. Черный синяк с сизым отливом, совсем как пятно на хвосте у павлина.
– Да, хватка у него – будь здоров.
Я не встречал человека, который переносил бы физические страдания более стойко, чем Жюли. И в то же время, она места себе не находит, стоит мне ненароком ушибиться и сделать себе бо-бо. Я привлек ее к себе:
– Я иду в душ, а потом приготовим вместе какой-нибудь кускус и спокойно поедим, хорошо?
Она поцеловала меня в плечо.
– Иди. Я пока почту разберу.
У Жюли корреспонденция, как в министерстве, обстоятельная, не то что моя: счета за газ, телефонные квитанции, профсоюзные взносы, словом – одни цифры.
Я только включил краны холодной и горячей воды и подбирал нужную температуру, когда через полупрозрачное стекло душевой до меня донесся голос Жюли:
– Барнабе приезжает в воскресенье!
