– Доменико Беккафуми, – проговорил со всей серьезностью Рыбак. – Собор Карминской Богородицы. В Сиене. Большая шишка был в маньеризме, там у нас… 1530 год, короче…
Силистри поправил простыню Жервезе и задернул шторы.
– Я тоже из Сиены, – продолжал Рыбак уже в полумраке. – Мать водила меня в собор стращать святым Михаилом, когда я дурил.
Силистри не прерывал его. Он не верил в набожность сутенеров. Но все же иногда случалось, что сутенер встречает такую вот Жервезу и превращается в шедевр.
– Извините меня за давешнее, инспектор, я просто голову потерял.
Извинения… Верно, жизненный путь этого малого не зря сделал такую петлю. Силистри принял их.
– Вы тоже немного итальянец, да?
– Да, если хочешь. Папа с Антильских островов и эльзасская мама.
Рыбак важно кивнул:
– Настоящие люди получаются от смешивания кровей, это правда. Метис – крестоносец будущего…
Рыбак, очевидно, еще и думал.
Силистри склонился к изголовью Жервезы. Он сказал ей то, что пришел сказать:
– Снимок Шестьсу, Жервеза, я знаю, кто его сделал и когда. Пока не знаю зачем, но обязательно узнаю. Это может быть как-то связано с нашим коллекционером: будет о чем с ним поговорить, когда достану его.
Дошло ли до Жервезы его послание, нет ли? Лицо ее оставалось совершенно безучастным. Глядя на нее, можно было сказать, что она во всем сомневается и в то же время принимает это сомнение с каким-то веселым безразличием. Силистри впервые видел у нее такое выражение.
– Вам бы соснуть часок-другой, прежде чем пойдете кого тузить, – заметил Рыбак. – Этот лекаришка прав, с таким нервом вы точно дров наломаете.
Силистри посмотрел на него исподлобья.
– Как пить дать, – настаивал Рыбак.
Силистри уже собирался его поблагодарить, может быть, даже извиниться. Но тут вдруг в коридоре послышался топот бегущей толпы, вопли орущего чье-то имя, потом раздался грохот падения, и они оба кинулись к дверям.
Тамплиеры Силистри и черные ангелы Рыбака прижали к полу человека, держа его за руки и за ноги и приставив четыре дула к голове, вопящей: «Жюлииииии!»
Профессор Бертольд тоже высунулся из палаты Мондин, растолкал полицейских и бандитов, поднял их пленника за обшлага пиджака и, держа его прямо перед собой, спросил:
– Какого черта вам здесь понадобилось, Малоссен? И что вы орете, как теленок без матки? Вы меня уже достали! Стоит вам появиться у меня в больнице, и начинается бойня!
– Где Жюли? Я открыл все двери, ее нигде нет! Что вы с ней сделали?
– Она такая же ненормальная, как и вы, ваша Жюли, она смылась сразу же после операции, только я отвернулся…
– И вы ее отпустили? Вы ее отпустили? Да вы еще тупее, чем о вас говорят, Бертольд! Это невероятно! Куда она пошла?
– Домой! Она вернулась домой! Куда же еще?
– Одна? В таком состоянии, после вашего аборта?
– Нет, не одна! Этот дубина Марти кинулся за ней, когда я ему сказал, что она слиняла! Спасатель фигов. На вашем месте я бы поторопился, Малоссен, как бы рога не нагулять!
– Вам только устриц выскабливать, Бертольд, вам не нож, вам чайную ложечку в руки! Когда-нибудь ваша дурость свалится вам на голову, и будете тогда в какой-нибудь забегаловке морских ежей потрошить, вот ваше настоящее призвание!
Бертольд поразмыслил секунду, а потом, плюнув на все, глубоко вздохнул и свалил названного Малоссена на руки тем, от кого только что его спас.
– Вы были правы, парни, можете пустить его в расход, а потом и друг друга перестрелять. Пальба стихнет, я позову уборщиц.
27
Да, Жюли вернулась домой, но семейка тут же ее похитила. Жереми и его шайка утащили ее в свою берлогу. Жюли была теперь Спящей Красавицей в брюхе у «Зебры». Они устроили ей кровать с балдахином в самом центре сцены. Под белым пологом квадратная кровать, как в песне. И по углам – букетики фиалок, я не сочиняю! Каскады тюля спадали с высоты колосников и белой пеной клубились у подножия кровати. И вся эта нетронутая белизна отсвечивала розовым в полумраке. Вкруг сцены, на бельевых веревках, сохли фотографии этой белой упавшей с неба постели: хоровод ангелов, выхваченный фотоглазом Клары. Жюли спала. Часовые сторожили в кулисах. Превосходный Джулиус, тоже перекочевавший сюда вместе со своим гамаком, каждые три минуты хватал зубами темноту за подол.
– Мы подумали, что вам лучше будет с нами, Бен, пока Жюли не забьет на свою потерю.
«Забьет»… Я внимательно посмотрел на Жереми. Решительно, к языку этого сорванца жаргонизмы липнут, как зараза.
– Доктор Марти согласен. Сюзанна решила не открывать «Зебру» сколько будет надо. А, доктор, вы не против?
Марти подтвердил:
– Я также не против поговорить с твоим братом наедине. Возвращайся к своим делам, Жереми.
Марти… единственный человек на свете, которому Жереми повинуется, не сотрясая основы послушания.
И все же, прежде чем выйти, он говорит:
– Не хотел бы злоупотреблять вашим вниманием, доктор, но когда вы закончите с Беном, не могли бы вы зайти посмотреть маму?
Марти ответил вопросительным взглядом.
– Она отказывается есть, – пояснил Жереми. – Сегодня я отбывал у нее свое печальное дежурство и так и не смог заставить ее проглотить хоть что-нибудь.
– И что с ней, по-твоему? – спросил Марти.
– Сердце, доктор. Не четырехкамерный насос, а настоящее. Мы сами не осмеливаемся ее расспрашивать. Это очень личное. Но вы – другое дело, вы посторонний, вам она, может, и ответит…
Марти обещал. Жереми вышел.
Мы с Марти сели на авансцене, свесив ноги в темноту зрительного зала. Пошло молчание. Потом Марти сказал:
– Жюли уже завтра будет на ногах. С Бертольдом можно не опасаться инфекций.
Я подумал: «С Френкелем тоже можно было ничего не опасаться», но от замечаний воздержался. До нас доносилось спокойное дыхание Жюли и стук бивней Джулиуса. Фотоснимки, роняли капли, распространяя вокруг легкий запах проявителя.
– Не морочьте себе голову своими историями, Малоссен. Вы здесь ни при чем. Вы потеряли ребенка не потому, что вы никчемный отец.
Я посмотрел на Марти.
Он посмотрел на меня.
– Я уверен, что вы сочиняете себе всякую такую ерунду.
Трудно с ним не согласиться. Мы опять обратили взгляды на ряды кресел.
– Что до Френкеля…
У меня не было ни малейшего желания выслушивать разговоры о Маттиасе Френкеле.
– Это совсем на него не похоже.
Но я также не хотел, чтобы Марти сейчас ушел. Поэтому мне пришлось слушать, как он выражает все свое уважение замечательному доктору Френкелю. Он ведь был его учителем, одним из тех гуманистов, что так редко встречаются среди докторов, прекрасным примером для будущих врачей.
– Все мы – социальные машины по сравнению с Френкелем. Когда я говорю «мы», я имею в виду медицинский персонал в целом. Таким врачам, как он, обязаны мы той малой толикой гуманности, какую еще сохраняем по отношению к нашим пациентам.
