испортится.
– Вы слушаете меня, господин Малоссен?
Мне кажется, что я слушаю вас с того дня, когда мне выдавали свидетельство о рождении.
– Вы подтверждаете, что господин Бернарден обещал вам свой Уникальный Фильм, как говорят ваши друзья-кинолюбители?
– Да.
– Этого-то я и опасался.
Он уже открыл рот, чтобы открыть мне предмет своих опасений, но тут его прервал телефонный звонок.
Снимаем трубку.
– Да? Хорошо, очень хорошо. Нет, нет, еще одну минутку. Я вам перезвоню.
Вешает.
– Так на чем мы остановились?.. Ах да. Непонятно, почему господин Бернарден не сдержал своего обещания.
Он умолкает.
– Очень странно.
Поднимает на меня глаза.
– Вы настаиваете на том, что явились к господину Бернардену, чтобы забрать его фильмотеку и Уникальный Фильм?
– Да.
– Фильм, который на самом деле он продал кому-то другому.
– Мы этого не знали.
– Но вы это узнали на месте.
– Мы никого там не видели. Кабинет взорвался, когда Жюли открыла дверь.
– Пожалуйста, господин Малоссен, оставьте свои сказки… они столь же неправдоподобны, как и эта аудиозапись.
Я молчу.
Он молчит.
Мы молчим.
И я доставляю ему это удовольствие: сделать логическое заключение.
– Не стану скрывать, смерть господина Бернардена не давала мне покоя, – признался он. – Я не видел в этом смысла. Мотив убийства доктора Френкеля был ясен, как, впрочем, и в случае с этой девушкой. Клеман, только за то, что он случайно вам попался…
Молчу.
– Но сейчас я уже могу объяснить и смерть господина Бернардена. Он вас предал, и вы ему отомстили. Вполне допустимый мотив. Особенно если принять во внимание цену, за которую был продан этот фильм. Сумма, которая указана в контракте. И перечислена на счет господина Бернардена… Да, мы и это проверили.
Молчу.
– Цифра весьма внушительная, надо признаться… Не фильм вам нужен был, господин Малоссен, вы на этот клад позарились!
Он умолк.
Потом сказал, мечтательно:
– Вы только подумайте! Следователи передают мне доказательство, которое должно было бы подтвердить вашу невиновность… и тем самым подсказывают мне настоящий мотив этой расправы! Уж так их выучили, не обессудьте…
Он сунул мне под нос то, что напечатала машинка у меня за спиной.
Я не стал подписывать.
Я поднялся и вытянул вперед руки, подставляя их наручникам жандарма, исполняющего обязанности моего ангела-хранителя.
Лежандр жестом удержал меня.
– Еще одно, господин Малоссен.
Он нажал на кнопку переговорного устройства.
– Введите, – сказал он аппарату.
И, обращаясь ко мне, добавил:
– Кое-кто очень хотел вас видеть.
Вошла какая-то высокая девица в розовом костюме, в наручниках, но с перманентом. Костюм был не первой свежести, но очень ей к лицу, как те дипломы, которые всегда котируются. Увидев меня, дылда расплылась в светской улыбке.
– Бенжамен! Как ты? Сколько уже времени прошло с нашей последней встречи?
У нее был голос маленького мальчика.
– Как семья? Тебя навещают?
Не помню, чтобы у меня была такая родственница, ни по маме, ни по папе.
– Верден все так же плачет, когда Это-Ангел хочет есть? А Джулиус уже вышел из своего эпилептического припадка?
И тоном искреннего сочувствия:
– А как мама, по-прежнему не притрагивается к еде?
XII. В ЗАТОЧЕНИИ
(В НАСТОЯЩЕМ ВРЕМЕНИ)
Судебная ошибка – это всегда шедевр последовательности.
47
МОЙ ТЮРЕМЩИК
Тюрьма – это настоящее. А настоящее – это то, от чего пытаются бежать те, кто находится в тюрьме. Нет большего наказания, чем это.
Он в этом мастер, Фосиньи, директор моей тюрьмы, – говорим в настоящем, чтоб он им подавился! У него простые мысли. Он прирожденный воспитатель.
– Что, господин Малоссен, рады вновь оказаться в стенах Шампрона?
Хитростью ли Лежандра или по случайному распределению в канцелярии, но я сейчас нахожусь именно в Шампронской тюрьме, там, где наш дядюшка Стож окончил дни свои в компании Вергилия.
– Я тут слышал, что вы любитель взрывчатки, Малоссен?
У Фосиньи широкие плечи, серые глаза, густые брови. Он говорит вам ужасные вещи, смысл которых слащаво сглаживается его средиземноморским произношением.
– Бомбы в Магазине, несколько лет назад, теперь эти, в Веркоре… самопальные, с замедленным действием, зажигательные… похоже, вы предпочитаете именно бомбы, и от молодых ногтей, я полагаю.
Фосиньи мило улыбается, не сводя с меня серых глаз.
– Страсть к бомбам… Заметьте, я это понимаю… биение сердца во время установки, внезапность вспышки, грохот взрыва, раздающееся пространство, дождь обломков из поднявшихся туч дыма, потрескивающие язычки пламени… довольно красиво.
Фосиньи – это здешний метеоролог, который обещает вам конец света с ясным солнышком в интонациях.
– Я вас вылечу, Малоссен…
Я не знаю, когда Фосиньи обращался ко мне с этой своей речью в качестве общеукрепляющего. Вчера? Месяц назад? Десять лет? Ко всем прочим положенным временам изъявительного наклонения Фосиньи добавил еще одно, которое можно было бы назвать
Я не знаю, когда говорил со мной Фосиньи.
