в чем нельзя отказывать.
Она поставила ширму на место и повернулась к рабыне. Взгляд ее стал холодным и настороженным.
— Дафна уронила шарф нарочно. Мне это не нравится. Мне не нравится, что она встретилась с Гиппократом у нас в доме, еще не повидавшись с Клеомедом; Это плохое предзнаменование… Плохое предзнаменование, — повторила Олимпия, отворачиваясь от рабыни и говоря сама с собой. — А как я могу отвратить беду? Но я кое-что знаю об обычаях врачей. Гиппократ, как и его отец, наверное, связан клятвой не смотреть на жену больного, которого он лечит. А жена или невеста — какая разница? Мне нужно посоветоваться насчет Клеомеда, и вот если бы он…
Рабыня тем временем убрала жаровню на ее обычное место. Протянув руку за прутом для завивки волос, она оглянулась на хозяйку и обожглась. Прут зазвенел, покатившись по каменному полу. Олимпия вскрикнула и ударила рабыню.
— Как ты смеешь меня пугать! — И она принялась осыпать ее ударами, приходя во все большую ярость, пока та в ужасе не выбежала из комнаты. Тогда Олимпия застыла, невнятно бормоча что-то. Однако гнев ее скоро угас, она ненадолго задумалась и вдруг громко рассмеялась.
— Вот-вот! Значит, тогда Гиппократ не будет больше смотреть на Дафну. И, что еще важнее, с его помощью я верну себе былую власть над сыном. Да и разве можно знать заранее? Вдруг этот прославленный молодой асклепиад умеет лечить безумие, даже когда оно в роду? Вдруг он вылечит и моего сына, и его наставника, и меня — вдруг он вылечит нас всех троих?
Она выбежала за дверь и остановилась под колоннадой перистиля, обрамлявшей внутренний дворик и поддерживавшей галерею, на которую выходили все комнаты второго этажа. Плиты дворика заливало ослепительное весеннее солнце, но воздух был еще прохладно-бодрящим. Олимпия поглядела по сторонам, и прислушалась. Ее пальцы беспокойно перебирали завитые спиралью пряди: волос. Шафрановый хитон без рукавов был настолько длинен, что открывал только крашеные ногти ног да щиколотки.
Вдруг она быстро перебежала дворик и стремительно поднялась по лестнице на галерею. Ее ноги, обутые в мягкие сандалии, ступали совершенно беззвучно. Она подкралась к двери рукодельной — комнаты, где перед этим исчез Гиппократ, — заглянула внутрь и вошла.
В глубине была дверь в спальню Пенелопы. Ее закрывал тяжелый занавес. Рукодельная была пуста, все ткацкие станки отодвинуты к стенам: Олимпия распорядилась прекратить работу до отъезда гостей из Книда. Кругом было тихо, только с дворика доносилось нежное воркование голубей, от которого тишина казалась еще более глубокой. Если врачи в комнате ее дочери, то почему они не разговаривают и не двигаются?
И вдруг раздался какой-то новый звук. Олимпия посмотрела на занавес, но он не шелохнулся, и тогда она бесшумно, словно кошка, подкралась к двери и прислушалась, Она услышала долгий всхлипывающий стон, стук упавшего на пол тела и судорожные замедленные вздохи.
Олимпия сжала кулаки. Пенелопа! Опять за прежнее! Ненавистная девчонка!
Она прильнула к крохотной дырочке в занавесе — к дырочке, о существовании которой она, несомненно, знала и раньше. Она увидела рабыню, испуганно прижавшуюся к стене. Трое врачей молча смотрели на Пенелопу, которая билась на полу в судорогах. Лицо девушки было землистым, глаза закрыты, волосы растрепаны. Вдруг тело ее изогнулось, голова запрокинулась, ноги вытянулись, локти прижались к бокам, кулаки стиснулись. Она снова испустила всхлипывающий стон и медленно перекатилась на бок.
Служанка вскрикнула и бросилась к ней, но один из врачей жестом остановил ее. Веки Пенелопы непрерывно подергивались. Потом ее тело вдруг обмякло, и она замерла. Девушка, казалось, потеряла сознание, но как только ее веки перестали дергаться, она чуть-чуть приоткрыла их, и можно было заметить, что белки ее не заведены кверху, как у спящих.
Пиндар, младший и самый высокий из трех врачей, нагнулся и одернул ее сбившийся хитон. Девушка дышала теперь глубоко и свободно, и щеки под спутавшимися черными кудрями окрасились румянцем.
Гиппократ по-прежнему стоял в стороне, но Эврифон подошел к больной и присел возле нее на корточки.
— Ну, Эврифон, — сказал Гиппократ, — припадок, кажется, кончился. Ты видел достаточно, так каков же твой диагноз?
— Я хочу кое-что проверить, — ответил Эврифон, не оборачиваясь.
С этими словами он сильно прижал большим пальцем глазное яблоко больной. Девушка вздрогнула от боли и отдернула голову. Эврифон легко выпрямился.
Это был лысый костлявый человек лет пятидесяти с продолговатым непроницаемым лицом и аккуратно подстриженной бородкой. Держался он очень прямо и поправил плащ размеренным движением, с тем достоинством, какого можно было ожидать от прославленного целителя
— Да, я могу определить болезнь и предсказать ее течение. А выбор лечения я предоставлю тебе, — сказал он Гиппократу. — Пожалуй, нам будет удобнее побеседовать снаружи, — добавил он, взглянув на Пенелопу, все так же неподвижно лежавшую на полу.
Гиппократ помог служанке поднять Пенелопу и положить ее на кровать. Он провел ладонью по лбу девушки, а потом первым вышел из комнаты. Ни в рукодельной, ни на галерее никого не было, но Гиппократу показалось, что за одной из дверей мелькнул шафрановый хитон.
Трое врачей свернули в короткий коридор и очутились на наружном балконе, откуда был виден соседний Лес, возделанные поля и море внизу, и, пока они беседовали там, влажный ветер играл их плащами.
Гиппократ повернулся к Эврифону.
— Архонт в первый раз попросил меня осмотреть его дочь несколько дней назад. Но он упомянул, что ждет в гости тебя и твою дочь Дафну. И тогда я сказал, что хочу прежде посоветоваться с тобой, а потом уже сообщу ему свой диагноз. В Элладе есть много ученых целителей, но первые среди них — асклепиады Книда, а среди них первый — ты. Я счастлив, что могу обратиться к тебе за помощью.
Эврифон почесал короткую бороду большим пальцем. Лицо его по-прежнему оставалось непроницаемым, но глаза улыбались.
— Право, Гиппократ, мы не заслуживаем таких лестных похвал. Ты ведь тоже асклепиад, такой же потомок Асклепия, как и я, а к нам в Книд порой доходят слухи, что асклепиады вашего прославленного островка неодобрительно отзываются о том, как лечим мы, потому что мы, говорят они, лечим признаки болезни, а вы, коссцы, лечите самую болезнь.
Заметив, что Гиппократ хочет его перебить, Эврифон поднял руку и продолжал:
— Погоди. Посмотрим, заслуживаю ли я твоих похвал. Я назову тебе эту болезнь, объясню ее причины и скажу, как ее можно было бы вылечить. Ты видел, как я нажал пальцем на чувствительное место над гладом Пенелопы. Она вздрогнула от боли, и я убедился, что припадок, который мы видели, — это не эпилепсия, не священная болезнь. Иначе девушка не почувствовала бы никакой боли. Ведь после припадка прошло совсем немного времени.
Гиппократ кивнул, и Эврифон продолжал:
— Нет, она страдает болезнью, которую мы называем истерией. Мы называем ее так, потому что ее вызывают движения утробы, «хистэры», внутри тела. Я заметил, что болезнь эта чаще всего встречается у девушек, особенно у тех, которым давно пора замуж. Книд лежит недалеко от Персии, и многие персы приезжают из-за Карийских гор, ища у нас исцеления от своих недугов. Мы заметили, что болезнь эта поражает персидских женщин, чаще, чем греческих. Ты, наверное, слышал, что их царь приглашал Аминту лечить свою дочь. У нее тоже была истерия. Утроба с большей силой движется у девушек, и особенно в новолуние и полнолуние. — Теперь Эврифон говорил с уверенностью всеми признанного учителя, чьи слова редко подвергаются сомнению (пожалуй, слишком редко). — Я подробно описал эту болезнь в папирусе, который захватил с собой сюда. Больше об этом я пока говорить не буду.
Он потер руки, словно не сомневаясь, что узнать про эту болезнь больше, чем знает он, невозможно. Затем он прибавил:
— Упомяну также, что лучшее лечение в таких случаях — брак и рождение ребенка. — Он помолчал. — Отец Пенелопы все еще считает ее маленькой девочкой, но Афродита уже одарила ее юное тело теми таинственными чарами, которые покоряют мужчин. И конечно, многие отцы давно подумывают о
