приданого. Однако ее красота и гордость скрывают доброе сердце.
Сосандр вдруг рассмеялся и хлопнул себя по бедру.
— Нашел! Чтобы вывести Гиппократа из затруднения, я возьму ее себе в подруги. Старший брат обязан помогать младшему! Дайте только мне сперва обсудить это дело с женой. — Дворик загудел от раскатов его хохота. — Вы когда-нибудь слышали, какие речи произносит моя жена о гетерах?
Тут уж рассмеялись и Гиппократ и Праксифея.
— Сосандр! — строгим голосом сказала его мать. — Ты можешь хоть на минуту стать серьезным? Это приглашение — большая честь для Гиппократа. И решать должен только он сам. О том, как он нужен нам, он не забудет.
Веселость Сосандра сразу исчезла. Он кивнул и сказал изменившимся голосом:
— Да-да. Я хочу, чтобы он остался здесь, больше, чем… я не знаю, как это выразить. Ну, ты понимаешь, что я чувствую, Гиппократ. А слов для этого у меня нет. Так хорошо было работать с тобой вместе! Конечно, от такого предложения отказываться нельзя, но ты нам здесь очень нужен. Если ты уедешь в Македонию, учить медицине на Косе будет некому.
Мгновение они молчали. Затем Праксифея сказала:
— Вы оба — хорошие асклепиады, как и ваш отец. Гиппократ, когда ты будешь принимать решение о своей работе или о жене, помни, что вы, врачи, — люди особенные. Непохожие на других. И жена врача должна так же отличаться от прочих женщин, как ее муж отличается от прочих мужчин. Чтобы быть счастливой в течение долгих лет, которые ее муж посвящает врачеванию, ей мало одной красоты и поэзии. Она должна уметь работать. Она должна уметь быть терпеливой. Она должна быть чуткой и отзывчивой. Она должна любить тебя, но более того — она должка любить твою работу. Иначе она никогда не будет счастлива, да и ты тоже. И ты не сможешь сделать для больных всего, что хотел бы, всего, чего ждет от тебя Аполлон.
Глава IX Бегство нимфы
После того как Эврифон попросил об отсрочке помолвки Дафны с Клеомедом и Гиппократ ушел в сопровождении Клеомеда, Тимон сказал, обращаясь к остальным:
— Сегодня я собирался устроить пир в честь Эврифона и по случаю помолвки. И я его не отменяю, ибо радостное событие только отложено.
К вечеру, когда Дафна вышла погулять около виллы, к ней робко подошел Клеомед. Заметив, что он не знает, как начать разговор, она сказала с улыбкой:
— Я вижу, ты недавно подстриг волосы. Знаешь, как я догадалась?
Он покачал головой.
— По белой полоске кожи вот тут, — она указала на его шею.
Наступило неловкое молчание, и Дафна сделала новую попытку:
— Ты сильно загорел. И прямо пышешь здоровьем. Наверное, ты почти весь день проводишь на солнце?
— Весь, — сказал он. — Без одежды. — И, подойдя к ней вплотную, опять умолк.
Дафна попятилась.
— На этот раз не подходи ко мне чересчур близко, — улыбнулась она с притворной шутливостью. — Мы ведь почти незнакомы. Я хотела бы поговорить с тобой обо всем, что тебя интересует, а не только о кулачных боях.
Его темные глаза, казалось, пожирали ее.
— Поговорить? — переспросил он и, помолчав, добавил: — Я был бы рад поговорить с тобой — поговорить о тебе. Но мне пора идти упражняться. Буто, наверное, уже ждет меня.
Дафна отвернулась, смущенная его жадным взглядом.
— Что ты собираешься делать после Триопионских игр?
— Ну, во-первых, жениться на тебе. Потом мне придется отслужить два года солдатом или моряком, но я буду приезжать к тебе сюда. — Он протянул к ней руки. — Подумать только: приезжать к тебе! Все книдские юноши будут мне завидовать. Они ведь называют тебя красивейшей, недостижимой…
— А я, — перебила она, — буду жить здесь с твоей матерью Олимпией… целых долгих два года! Ну, а потом что?
— Ну, потом мы будем жить здесь, дома. Отец думает, что я должен помогать ему с его кораблями. Только я-то люблю охоту. Тут много оленей, а в горах водятся кабаны. До палестры рукой подать, а я хочу драться, драться — и быть может, тогда я смогу участвовать в Делосских играх. Может быть, я попаду даже в Дельфы, и даже на Олимпийские игры. Буто думает, что я могу стать победителем, если только избавлюсь от моей злости. Мне не хотелось бы кого-нибудь убить.
Она подумала, что он вдруг стал похож на растерявшегося ребенка.
— Буто говорит, что мне надо забыть про тебя… а я не могу.
— Ты любишь читать? — спросила она.
— Что читать?
— Ну, афинские трагедии и комедии, сочинения поэтов или, может быть, философов?
Он простодушно улыбнулся.
— Я бы и рад читать, да только я сразу засыпаю. Мать предупреждала, чтобы я не позволял тебе говорить про поэтов. Она сказала, что женщины заводят такие разговоры, чтобы озадачить мужчин и пустить им пыль в глаза. А я умею разговаривать о лошадях, и об охоте, и о кулачных боях… ну, главное, о кулачных боях. О них я знаю больше тебя.
— Да, конечно.
— А об остальном ты можешь разговаривать с моей матерью. Прежде я сам с ней много разговаривал, но теперь бросил. Она считает меня несмышленым ребенком.
Дафна ничего не ответила. Ее чудесные глаза широко раскрылись, словно она увидела нечто новое и прекрасное. Из леса донеслась соловьиная песня, и девушка с восхищением воскликнула:
— Как хорошо!
— Что? — спросил он.
Она улыбнулась и молча покачала головой. Он попытался схватить ее за руку, но она уклонилась.
— Клеомед, тебе надо научиться быть терпеливым. Видишь ли, я и в самом деле хотела бы… хотела бы полюбить тебя. Правда, не знаю, сумею ли я когда-нибудь полюбить твою мать. Но тебе давно пора идти к Буто.
Она вошла в дом, а Клеомед с недоумением глядел ей вслед.
На следующее утро на вилле царила тишина — особенно глубокой она была во втором дворике. Дафна опрометью пробежала через него и ворвалась в спальню отца.
— Эти подглядывания, подслушивания!.. — негодующе воскликнула она. — Почему ей понадобилось подглядывать за мной?
Тут она к своему изумлению заметила, что ее отец не только лежит в постели, но даже еще не совсем проснулся.
— Какой ты сейчас смешной! — расхохоталась она.
Эврифон медленно сел на постели, сгорбился и принялся протирать глаза. Бахромка волос вокруг его лысины встала дыбом. Неведомая сила неумолимо увлекала его обратно в мир снов, в хаос разговоров, вина, смеха и звуков флейт, под которые кружились танцовщицы. В конце концов он все же отнял руки от глаз.
— Дафна! Да ты уже совсем одета?
— Конечно. Солнце взошло час назад, а может быть, и больше.
— А что это ты сейчас говорила? — спросил он, окончательно пробуждаясь. — Кто подглядывает?
— Она… Олимпия. Это нестерпимо. Встав, я пошла в ванную комнату. У них на женской половине
