прослеживают свое благороднейшее происхождение от Асклепия Фессалийского, усовершенствовали свое искусство здесь, в Карии. Теперь они обучают медицине всех греков, стекающихся в их древнюю школу, на Книде и, как мне сказали, в более новую — на Косе. Но ни один дорийский город здесь, на востоке, как бы ни гордился он своими предками, не остался чисто дорическим. Ваши предки женились на кариянках. Ученость нашей Дориды Восточной разделяют ионийские города к северу от нас, а также величайший из всех городов Ионии — Афины. Перикл, их прославленный первый гражданин, сказал недавно, обращаясь к своим соотечественникам: «Мы занимаемся философией, не утрачивая мужества». Он доказывал, что ионяне, обитающие к северу от нас, стали изнеженными и женственными под влиянием персов. Я же говорю ныне, что мы, доряне, сохранили мужество и не уступим в нем афинянам. И мы имеем также право утверждать, что учим всю Грецию, показываем ей, какими должны стать история и медицина в наши дни. История доказывает, что ученость распространялась с востока на запад. Недалеко к северу отсюда, в устье реки Меандр, лежит Милет, а разве не там Фалес, зачинатель философии, открыл ее миру? Я рассказал в своих трудах, как он сто пятьдесят лет назад предсказал затмение солнца. И не утверждал ли Анаксимандр, его ученик, что наш мир вместе с другими мирами вращается в пустоте? Разве Пифагор не родился на близлежащем острове Самосе? Он увел своих последователей далеко на запад, через море, в Италию, в Кротон. Однако теория чисел, арифметика и геометрия, которые они развили, — разве все это не возникло здесь, на востоке? Разве не был Гомер родом с острова Хиоса, а Сафо — с Лесбоса?
Мужчины и женщины, собравшиеся под колоннадой портика, носили дорогие одежды. Это все были люди весьма образованные, и они слушали Геродота с величайшим интересом. Внимательно следил за его речью и Гиппократ, пока не было упомянуто имя Сафо, но после этого он уже ничего не слышал. Оратор, храм, люди вокруг — все исчезло, и он видел только Дафну, слышал только слова Сафо: «Яблочко, сладкий налив, разрумянилось там, на высокой ветке» — и шепот Дафны: «Ах, Гиппократ!»
Он отвернулся и посмотрел на море. Но вместо моря он вдруг увидел живую Дафну и встретил ее взгляд. Дафна улыбнулась и тут же опустила глаза. Она стояла у дальнего конца портика, прислонившись к перилам, отделявшим его от стадиона внизу.
— Вот она! — шепнул Гиппократ брату и, к немалому его удивлению, начал поспешно пробираться сквозь толпу. Однако это удивление сменилось радостью, когда Сосандр увидел Дафну, рядом с которой остановился Гиппократ.
— Как она хороша! — прошептал он про себя. — Как хороша!
Пиндар, который видел эту сцену, тоже все понял.
Но Гиппократ, казалось, не замечал никого, кроме Дафны. Когда он приблизился, она смутилась и растерянно указала взглядом налево. Только тут он обнаружил, что рядом с Дафной стоят Эврифон и Олимпия. Эврифон посмотрел на него, но даже не кивнул, словно они не были знакомы. Олимпия улыбнулась ему любезнейшей улыбкой и что-то шепнула Эврифону.
Гиппократ повернулся к оратору, но слова Геродота по-прежнему не доходили до его сознания. Несколько минут спустя он наклонился к Дафне и прошептал так, чтобы услышала она одна:
— Яблоко на высокой ветке по-прежнему самое румяное, по-прежнему самое сладкое, но садовник рядом с тобой сердито хмурится и ничего не говорит.
Дафна быстро посмотрела на него.
— Зачем ты… — Ее щеки вспыхнули, губы задрожали, а на глазах блеснули слезы. Она отвернулась.
Гиппократ отошел, мысленно упрекая себя за опрометчивость. Люди вокруг громко смеялись. Видимо, Геродот не скупился на шутки.
— Да, — вновь услышал он голос оратора, — вы, восточные доряне, горды и держитесь особняком. Вы не позволяете другим грекам молиться в вашем храме. Вы не допускаете других греков к участию в ваших атлетических играх. Не то видим мы в остальной Греции. Любой свободнорожденный грек может выступить на играх в Олимпии, в Дельфах, в Немее, в Коринфе, но только не здесь, не на пышном празднике Аполлона Триопионского. Кулачный бой родился здесь, и вы посылали могучих кулачных бойцов и панкратиастов завоевывать победные венки на всех общеэллинских играх. Много лет назад этот союз из дорического шестиградия стал дорическим пятиградием. Гали-карнас был исключен из него только за то, что один из наших атлетов увез с собой треножник, полученный им в награду, а не посвятил его Аполлону, как того требовал закон. Сейчас я прочту вам из моей истории, как все произошло на самом деле, ибо об этом рассказывают по-разному и часто неверно. «Один галикарнасец, по имени Агасикл, одержал на состязании победу, но нарушил правило: треножник унес к себе домой и там повесил на гвозде. За эту вину пять остальных городов, Линд, Ялис, Камейр, Кос и Книд, исключили шестой город Галикарнас из участия в общем святилище».[16]
Среди слушателей послышался ропот, но Геродот поднял руку, призывая к молчанию.
— Я вовсе не хочу сказать, — воскликнул он, — что вам следует вернуть Галикарнас в свой союз или же допустить к участию в ваших играх весь свет. Это ваше дело. Но, говоря как историк, я хотел бы добавить еще одно: вы горды, но не будьте также и слепы, вы, жители островных городов и жители Книда, считающие свой полуостров почти островом. Берегитесь, говорю я вам. Времена былой безопасности прошли, и над вами также нависает угроза завоевания. История минувшего — это не история грядущих дней. Персы научились наносить удары с моря. Переносите свои города. Берите пример с Коса. Стройте укрепленные гавани, которые можно будет оборонять от нападения с моря — от нападения нынешних грозных военных кораблей! Я кончил.
И под оглушительные рукоплескания Геродот сошел со ступеней храмовой лестницы.
Вскоре, прервав гул оживленных споров, Тимон снова поднялся на ступеньки и позвал Эврифона. Снова на верхнюю площадку вышел жрец и Тимон надел лавровый венок на голову Эврифона, который тут же начал свою речь. Сначала он, видимо, волновался, но через минуту-две уже говорил размеренно и ясно. Он рассказывал историю карийских асклепиадов и довольно пространно описал свои собственные труды в Книде, а также труды своих родственников Ктесиарха и Ктесиоха.
Под шум рукоплесканий, которыми наградили Эврифона слушатели, Сосандр шепнул Пиндару:
— Он даже не упомянул о косских асклепиадах… Ты видишь Гиппократа?
— Да, — ответил Пиндар с высоты своего огромного роста. — Я время от времени посматривал на него. По-моему, он не слышал ни слова из этой речи.
Тимон уже вновь поднялся на лестницу и теперь тщетно поджидал следующего оратора. Дафна повернулась к Гиппократу и сказала:
— Тимон ждет тебя. — Но Гиппократ посмотрел на нее непонимающим взглядом, и она добавила: — Теперь твоя очередь говорить… Я хочу, чтобы ты отличился, — закончила она после паузы.
— А! — ответил он словно в бреду.
— Гиппократ! — позвал Тимон.
Толпа расступилась, и Гиппократ, пройдя по этому живому коридору, поднялся на ступени. На верхней площадке его уже ждал, улыбаясь, жрец Аполлона. Он даже спустился к нему и сам надел на него лавровый венок.
— Некогда как борец, — воскликнул он, — а теперь как асклепиад ты радуешь Аполлона Триопионского.
В толпе раздались громкие приветственные крики: пока Гиппократ жил при македонском дворе, слух о его прославленных исцелениях прокатился по всем городам пятиградия.
Гиппократ, повернувшийся к портику, улыбался, услышав эти нежданные возгласы. Словно вернулись былые дни, когда он боролся в палестре. Несколько мгновений он молчал, вдруг сообразив, что не знает, о чем говорил Эврифон. Наконец он высоко над головой поднял зажатый в руке свиток.
— Я записал то, что собирался сказать вам. Но теперь я понял, что нужно другое. Эврифон, говоривший передо мною, — глава книдских учителей медицины, как я — глава косских, хотя мой брат Сосандр старше и мудрее меня. Пригласив меня сегодня говорить тут, чего хотели вы от меня, люди дорийского пятиградия? Чтобы я состязался с Эврифоном? Доказал бы, что Кос превосходит Книд? Обогнал бы его, поборол бы его словами, бросил бы копье моих мыслей немного дальше его? Некогда на этом прославленном празднике я боролся перед Аполлоном, стремясь опрокинуть соперника на землю, напрягая всю силу своей юности. Но, поднимаясь сейчас на эти ступени, я вдруг понял, что те дни прошли безвозвратно и что мне следует сказать перед лицом Аполлона простую правду, посвятить ему нечто
