— Какая, на хуй, культура?! — вскипел вдруг Артем, — Знаешь, как Геббельс говорил: когда я слышу слово «культура», я хватаюсь за пистолет.
— А ты за что хватаешься? За яйца? — спросила Оля, и все заржали.
— Да ладно вам глумиться! Там реально красиво сделано, — задумчиво произнесла Маша. — Незаметные такие изменения лица, как будто она живая и на тебя смотрит. Я так зависла под ее взглядом — заглюк ваще…
— Ну а че, куда поедем-то? — спросил Гоша.
— Ну щас, Таня выйдет и решим. Может, в Инфинити? Там большой концерт сегодня.
— В Инфинити? — Маша презрительно скривила губы, — Че, с эренбишниками тусоваться? Типа, бриолин и стразы?
— Ты бы, конечно, предпочла вместо «бриолин и стразы» — кокаин и сразу.
Все снова заржали.
— Да нет, ты че… Я уже неделю никаких драгсов не принимаю. На чистяках ваще. Алко не бухаю, прикинь, никакой типа там животной пищи… Только ганджиком иногда раскуриваюсь, и все.
— Ну да. Щас Великий Пост. Соблюдаешь, значит, — Гоша одобрительно кивнул. — Молодец. Очищаться надо иногда, блин.
— Вот только сиги курю нонстоп, уже легкие болят, — пожаловалась Маша, вытягивая из пачки очередной Glamour.
— Боги питаются дымом от сжигаемых на алтарях жертв, — сказал Артем. — Ты типа жертва, Маш.
— Ясный перец, я жертва, — холодно согласилась Маша, отвернулась и, скривив губы, стала смотреть в автомобильное окно на ночной весенний двор, на черные деревья и на огромный новый дом за деревьями, где светились только однообразные подъезды и два-три окна.
Разговаривали в такси, ярко-желтой «Волге» с шашечками на крыше и надписью «ЖЕЛТОЕ» на дверце. Машина не шла темным лесом за каким-то интересом, а стояла посреди большого квадратного двора, мерцая своим зеленым огоньком. Ребята — Маша, Оля, Гоша и Артем — сидели в машине, поджидая общую подругу Таню, которая должна была выпорхнуть из соседнего подъезда, чтобы вместе ехать в клуб. Место в такси для Тани уже не было, но договорились, что она сядет на колени к одному из мальчиков.
Все окна в автомобиле были открыты, потому что было тепло и все курили — Маша курила тонкий Glamour, Оля — ментоловый Salem, Артем — «Кент», Гоша — Parlament, а таксист курил «Мальборо».
Вдруг из темноты к машине подошел человек и наклонился к ее окнам. На всех глянуло изможденное, но мощное лицо, худое, испещренное глубокими, резкими морщинами. Человек был вроде бы не стар, крепок…
НА ВСЕХ ГЛЯНУЛО ИЗМОЖДЕННОЕ, НО МОЩНОЕ ЛИЦО, ХУДОЕ, ИСПЕЩРЕННОЕ ГЛУБОКИМИ, РЕЗКИМИ МОРЩИНАМИ. ЧЕЛОВЕК БЫЛ ВРОДЕ БЫ НЕ СТАР, КРЕПОК…
Но нечто настолько странное проступало в его облике… это невозможно описать. Какой-то кристаллический иней лежал в ущельях его морщин, огромные выпуклые глаза цвета замороженной стали смотрели исступленно-пристально и в то же время рассеянно, словно бы он напряженно думал о чем-то колоссальном и далеком. Челюсти были сжаты так сильно, что казалось, этот человек легко может перекусить стальной трос. И в то же время это лицо источало усталость настолько страшную, что, наверное, менее мощное существо превратилось бы в пыль, окажись оно под прессом такой вот грандиозной усталости.
Кожа на его лице местами была ветхой, даже как будто заплесневелой, в других местах, напротив, отливала ровным, почти металлическим блеском. Абсолютно бесцветные, спутанные волосы неряшливо свисали на лоб из-под темного капюшона грязной и грубой куртки, которая явно была этому человеку велика.
На куртке висели какие-то технические ремни, заклепки, под ней топорщилось бесформенное тряпье, как у бомжа, из-под тряпья просвечивало нечто вроде металлической кольчуги, сплетенной из очень тонких серебристых колец. В области солнечного сплетения блестел медальон: свастика в круге. В центре свастики схематический глаз с крупным кристаллом вместо зрачка.
На шее незнакомца на кожаном собачьем ремешке висел стальной замок, на какой запирают ворота гаражей. Черные ватные брюки заправлены в одутловатые сапоги, облепленные грязью. В общем, законченный фрик, непонятно откуда вынырнувший на этой окраине Москвы.
Незнакомец заговорил.
Он говорил с трудом, в голосе присутствовал клекот, как бы птичьи вибрации, но не чирикающие или поющие, а гортанный, задыхающийся акцент хищных птиц. Он назвал какой-то адрес, а затем прибавил несколько раз: «Алла, Алла!», словно призывая Аллаха. Впрочем, не возникало ощущения, что он мусульманин.
— Кафе «Алла»? — вдруг переспросил таксист. — Знаю, это здесь, за углом. Пройдете через двор наискосок, выйдете на параллельную улицу, и там сразу увидите светящуюся вывеску.
Незнакомец кивнул и, тяжело переступая странными сапогами, пошел в указанном направлении. Черная куртка вздулась пузырем на его спине в порыве тяжелого теплого ветра. Он не видел, как долгожданная Танечка в ярком пальто выпорхнула наконец из своего подъезда и юркнула в такси.
Человек в странных сапогах прошел двор и арку, и красная, светящаяся надпись «Алла» приветствовала его на параллельной улице. Под названием кафе светились три надписи: «24 часа» (по центру), слева мерцало слово «ШАВЕРМА», а справа зеленело слово «ШАУРМА», словно бы это кафе гордилось тем, что одно слово может произноситься и писаться по-разному. Человек вошел. Внутри было мертвенно, пусто: все заливал серо-синий неоновый свет. Убогое пространство с красными пластиковыми столами и синими стульями. Днем здесь, наверное, жарилось мясо, люди курили и местами пили пиво, шептал и пел телевизор, расположенный под пластиковым потолком, в том самом красном углу, где в русских избах висели иконы в окладе и с лампадой. Телевизор представляет собой икону и лампаду в одном флаконе: в нем все трепещет и льется, как если смотреть в огонь, но по форме он похож на иконный оклад, а если есть оклад, значит, внутри — икона. Но сейчас телевизор чернел мертвым экранчиком, повара спали, и никого не было в этом кафе, если не считать одного человека, который сидел за столиком, подальше от входа. Даже издали видно было, что это старик: в мертвенном неоновом свете серебрились его совершенно седые волосы, двумя потоками стекающие по ссутуленным плечам. Морщинистое лицо его было обращено вниз, он сосредоточено смотрел на стакан, стоящий перед ним на столе.
Новый посетитель подошел и молча сел напротив старика. Тот не пошевелился. Никаких эмоций не отразилось на его лице. Вошедший внезапно издал странный звук — не разжимая плотно сжатых челюстей, он произвел то ли свист, то ли скрип — нечто среднее между посвистом сойки и скрежетом зубовным.
— Ну здравствуй, Зодиак, — медленно произнес старец, не поднимая глаз. — С прибытием. Разве ты не знаешь, что на этой планете запрещено говорить на языке пыли? Здесь принято дышать, и все здесь говорят на языке дыхания. Говори на языке этой страны. Этот язык… охвати умом все его слова — это поможет тебе освоиться среди дышащих.
— Здравствуй, Сопливый, — произнес тот, кого назвали Зодиаком. — Давно не видел тебя. Вот уж не думал, что встретимся в проклятых краях. Зодиак обвел своими выпуклыми отчаянными глазами пустое кафе: — Как твоя жизнь? Как твоя смерть?
— Умираю я всегда хорошо, а живу скромно, — сказал Сопливый. — Знаю, что меня считают дураком из-за того, что я согласился осесть здесь, на задворках Вселенной. А мне тут нравится. Конечно, жить в тесноте, среди мутнорожденных, среди этих слипшихся осколков мелкого времени — странный выбор для рыцаря Вечной Пыли. А ты, я полагаю, совсем выбился из сил?
— Да, дорога выдалась трудная, — по лицу Зодиака пробежал холодный ветер.
— Знаю. Я приготовил кое-что для тебя. Вот это. — Сопливый кивнул на стакан, стоящий перед ним на
