задней повозке стоял красный фонарь.
Все же для Бурлакова единственный во всем городе верный человек — Квасов. На Кешку надеяться нельзя, пальцем не пошевельнет для другого. Кешка, не оставляя никаких лазеек, заявил: «Советы даю, денег — никогда».
Сегодняшнее посещение «Веревочки» было задумано из дружеских чувств. Надо было свести с мастером, заручиться его поддержкой. А то могут послать на тачку или грузчиком, попробуй прорвись тогда к станку. Раздражение против Жоры сменилось теплым чувством.
— Слышал, славили меня?.. — бормотал Квасов.
— Слышал. «Выпьем мы за Жору, Жору дорогого...»
— А как дальше?
— «Свет еще не видел пьяницу такого».
— Не так. — Жора попытался укусить Николая за палец. — Цыгане меня понимают...
От машины до крыльца Квасова пришлось тащить чуть ли не на спине. Он упирался, вырывался из рук. Двери открыл Саул, поджидавший их возвращения.
— Знакомиться будем после, — сказал он. — Держите его за руки. Вот так... Потащили... Рот прикройте шапкой... Детей напугаем. Нет, нет, взваливайте его на меня. Я хоть невзрачный с виду, а спина у меня крепкая.
На тумбочке лежали раскрытые книги, горел ночник. Лицом к стене на койке спал третий жилец — слесарь-сборщик Кучеренко. Его рыжая голова была похожа на малярную кисть в охре. Возле батареи просыхала его спецовка.
Саул умело, будто не впервой, раздел пьяного Жору, собрал и сложил стопкой книги и тетрадки на тумбочке. Присел на кровать, провалившись на ослабевших пружинах, пристально вгляделся в сконфуженного Бурлакова.
«Ишь ты, прицепился, — настороженно подумал Бурлаков. — Принимает меня за нового прихлебателя Жоры».
Тело, согревшись в тепле, слабело, мысли путались, в ушах еще звенели бубны. С трудом он боролся с усталостью, чтобы не осрамиться перед Саулом.
Внешность Саула не производила особого впечатления. Разве можно сравнить с Жорой этого узкогрудого, большеносого молодого человека с некрасивыми ушами и тонкой шеей! Крупные кисти рук странно не сочетались с хрупкими запястьями. Зато глаза — не уйти от них, не спрятаться. Стыдно от их взгляда и знобко. А вот располагают к себе эти глаза, вызывают на откровенность.
— Вам нелегко будет на первых порах. Ничего... Привыкните... Все мы так начинали.
У Саула низкий, сильный голос. И, если так можно сказать, добрый, участливый. Казалось, в этой маленькой грудной клетке прячется удивительная музыкальная машинка. Постепенно до Бурлакова дошел смысл сказанных Саулом слов. Этот человек хорошо разбирался в людях. А почему это он остерегает от дурных влияний?
Надо самому подумать, разобраться. Говорит Саул в необидном тоне и будто не Бурлакову в глаза, а кому-то другому, кого в комнате нет.
— Поскольку речь зашла о Жоре, давайте-ка перевернем его на спину, — предложил Саул, — ишь захлебывается. Еще задохнется.
Разбуженный Кучеренко повернулся к ним, не разлепляя век.
— Пусть, гад, захлебнется.
— Ты, Кучеренко, жестокий человек. — Саул продолжал возиться с Квасовым. — В тебе говорит эгоизм, у тебя недостаток перспективы...
— Поехал, Саул! — Кучеренко открыл глаза. — Я бы эту Снегурочку — в вытрезвиловку к Деду Морозу. Враз бы очухался. Нужен он тебе, Саул, для твоей, как ее, перспективы?
— Нужен, Кучеренко. Если ты к нему безразличен, то мне он нужен. Мне с ним строить общество...
— Перестань трепаться! — Кучеренко нащупал ногами чувяки. — Глухой я к таким тропарям...
— Тропарям? Откуда выудил слово?
— Дядька у меня псаломщик.
Кучеренко прошлепал в уборную, вернулся, закурил, поеживаясь от холода и прижмуривая глаза на ночник.
— Человек обязан идти по норме, раз взялся держать курс.
— Квасов не по норме идет?
— Нет. Буровит. Надоел...
Саул решительно приготовился к спору. Уставился на Кучеренко немигающими, насмешливо прищуренными глазами, устроился поудобнее возле батареи, источавшей сухое, горьковатое от пыли тепло.
— Своего товарища мы обязаны выручать, Кучеренко. Открыть его душу хорошему. Пошуровать, если зашлаковалось...
— Меня, шуруй не шуруй, нипочем не распалишь. Не тот котел... Спать я хочу, и иди ты... сам знаешь куда. Спокойной ночи.
Кучеренко затянулся последний раз папиросой, погасил окурок о ножку кровати и повернулся лицом к стенке.
— Равнодушный ты и мутный гражданин новой эпохи, товарищ Кучеренко, — продолжал Саул. — Кроме золотого зуба, нет в твоей индивидуальности никакого блеска и реально ощутимой ценности.
Кучеренко недовольно покряхтел.
— Мы должны выручать квасовых. От чистеньких не замараешься... — Саул говорил в полушутливом тоне. — Вот к нам пришел человек из армии — вернее сказать, из деревни. Этот человек, — Саул подморгнул Бурлакову, — приглядывается к нам, изучает, проникает в нашу микроструктуру. Ты дрыхнешь, и этим ты не изумишь его. Таким был человек и в девятнадцатом и в восемнадцатом веках. А человек переворачивает свою жизнь не для того, чтобы упереться в равнодушие товарища. Ты должен ответить ему на его немые вопросы.
— Ладно, замолчи ты, балаболка. Заела тебя грамота, Саул.
— Не гордись своей отсталостью. Если у тебя дядя псаломщик, он мог бы сообщить тебе хотя бы по секрету, что грамоту принесли разумные странники Кирилл и Мефодий. Вероятно, они не имели тебя в виду, Кучеренко, когда думали о прогрессе человечества...
— Мне вкалывать завтра, трепач! — взмолился Кучеренко и натянул на голову одеяло.
Кучеренко и Квасов заснули. Наступила тишина. Лишь за окнами тихонько поскрипывали обледеневшие ветви. Глухая зимняя ночь лежала за бревенчатыми стенами.
Саул подтолкнул Бурлакова на откровенность. Пришлось подробно рассказать ему о деревне. Сон пропал. К Саулу как-то сразу потянуло. Слушал он внимательно.
— Не знаю, как ты расцениваешь мое решение, но другого не придумаю, — закончил Николай и принялся стаскивать сапоги. — Может быть, и кривое решение...
— А что кривого?
— Говорят: крестьянину — село, горожанину — город.
Саул пожал плечами.
— Раньше, возможно, так и было. А теперь село двинулось в город. Кому-то нужно вставать к станкам. Сами они крутиться не будут. Завод не испугает?
— Чего его пугаться?
— Не все сразу привыкают. Утомительный организованный труд. План поджимает... Побалагурить некогда, полежать тоже...
Николай уловил насмешку.
— Брось ты намекать. Крестьянину тоже некогда болтать или на боку лежать. Это так со стороны кажется. Рабочему — восемь часов, а крестьянину — все двадцать четыре.
— Не надо так, — мягко остановил его Саул. — Я не хотел тебя обидеть. Разве мы не видим, сколько тягот взвалили на крестьянина.
— Именно взвалили... — Николай чуточку остыл. — Видел я в «Веревочке», за один присест прожирают годовой бюджет крестьянской семьи. Если бы моего отца на часок в такой ресторан пустить, с ума бы сошел.
