сковородке ломоть двухвершкового сала, Николай не заметил, как интересовавшая его девушка вышла из галантерейной лавчонки и быстро пошла, подгоняемая попутным ветром, вниз по кривому, ущелистому Арбату. На ней было демисезонное коверкотовое пальтецо с притороченным к зиме воротником из дешевого рыжего меха.
Зажав в руке выштампованную из древесной щепы зубную щетку, Николай направился вслед за девушкой, стараясь не слишком торопиться, чтобы не перегнать ее.
В угловом здании, выстроенном в стиле западноевропейского модерна, оформлялся магазин для иностранцев и тех советских граждан, которые сумели сохранить в урагане революции золото, драгоценные камни и валюту иных государств.
Можно заявить уверенно: у нормировщицы энского завода, страдальчески дувшей на посиневшие пальцы, за душой не было ни бриллиантов, ни золота. Тем не менее и она в немом восторге взирала на изысканные вещи в просторной витрине. Их живописно раскладывали анемичные девицы с тонкими ногами и молодые люди с восковыми лицами и размагниченными движениями рук. Казалось, за витринным стеклом, прихваченным морозными узорами, двигаются манекены. Почему у них не сверкают глаза, как у нашей девушки? Почему они бесстрастно прикасаются к этим небывалым тканям, кофточкам, юбкам, к этому нежному белью?
Зажав в пальцах деревянную зубную щетку, Бурлаков с глухим раздражением наблюдал за возней в витрине. Злоба накипала в нем не против витрины или призванных на ее алтарь девиц, а против самого себя, ничтожного, нищего человека. Может ли он воспользоваться этим? Нет, не может ни сейчас, ни завтра, ни через годы. Пейзаж будущего уныл. Чтобы воткнуть хотя бы веточку в пустынном поле, нужно напряжение сил. Каждая самая скромная вещь будет добываться резцом. Многоцветная стружка будет виться из-под острой кромки, и только в стружке он сможет увидеть радугу и полюбоваться ею.
— Опять все буржуям, — сказал человек в бараньей шапке, с белыми от инея усами.
— Иностранным... — поправили его.
— У них у самих такого товара, как навоза. А погляди на мои валешки. Кабы не телефонный провод, расползлись бы, как вши. Приварил проводом...
— Да, великое дело техника! — Мужчина с палкой, с недельной щетиной на впалых щеках невесело улыбнулся одними губами.
— Смеешься? Сам горя не хлебнул.
— Не хлебнул? — Мужчина постучал палкой, и деревянным звоном отозвалась его нога. — Слышишь? Ясеневая...
— Деникин аль Врангель поставил на ясень?
— Матросы.
— Матросы? Белым служил?
— Кронштадт. Шел на форты по балтийскому льду. Прятаться негде. Шуганула «Красная горка», вот и нет одного колеса.
По-прежнему метель кружила сухой, колкий снег. Вспыхивали синие звездочки на трамвайных мачтах, и, намертво окоченевшие, катились вагоны.
Наташа, перейдя на другую сторону улицы, заметила вблизи себя Николая.
— Здравствуйте. — Она смело протянула ему руку. — Вы случайно тут или преследуете меня?
— Здравствуйте, — повторил он и в том же шутливом тоне добавил: — Конечно, преследую...
— И что же дальше?
— Хочу похитить, завернуть в бурку, увезти в горы.
— Воробьевы? — Она засмеялась и уже не пыталась освободить руку. — У вас такая теплая рука. Без перчаток?
— Я согреваюсь вот этим. — Николай торжественно извлек из кармана зубную щетку. — Она деревянная, теплая...
— Вот как! А я не догадалась. Я ужасная мерзлячка. Ищу теплые ботики. Но где их найдешь!
— В Торгсине.
— Правильно. — Наташа непритворно вздохнула. — Я заметила вас. Вы тоже только любовались или...
— Нет. — Он расхрабрился. Ему захотелось блеснуть перед ней. — Я выбирал лучшие вещи, чтобы бросить их к вашим ногам.
— Зачем же бросать? — Когда она смеялась, глаза ее суживались, но это не портило ее лица. — Мне нужны теплые ботики. И только...
— И только? — с сожалением переспросил он, будто и в самом деле располагал всеми богатствами мира.
— Если ничего не скрывать... — теперь Наташа мечтательно сложила на груди руки, — мне бы хотелось блузку. Вы не заметили блузки в витрине?
— По правде сказать, нет. Зато я видел меха. Вон, оказывается, какие водятся на свете звери! Раньше из мехов я знал только овчину. У калмыков видел лису на их шапках.
— У калмыков? — спросила Наташа так удивленно, будто речь шла о жителях Гавайских островов.
— Я служил неподалеку от калмыцких степей. Туда мы ходили полком. Вначале песчано-бугристые степи, а потом плоскость, бывшее дно моря.
— Там близко море?
— Каспийское...
Отвечая на его недоуменный взгляд, она сказала:
— География для меня почему-то всегда была самой трудной наукой. И меня будто наказали за это. Представьте себе, кроме Москвы, я нигде еще не была.
— Хорошо, что вы догадались добавить слово «еще».
— Я не хочу, чтобы впереди все было безнадежно.
— Разве вам не нравится Москва?
— Я родилась в Москве. Люблю Москву.
— Многие мечтают попасть сюда. Только... «Москва слезам не верит».
— Вы убедились в этом?
— Как раз у меня-то все сложилось более или менее... Не пришлось проверять пословицу.
Из-за скопления трамваев они могли не торопиться. Николаю хотелось, чтобы повреждение исправляли как можно дольше.
Можно было поговорить о Москве, о низменном левобережье, о селе Фили, где сохранилась историческая русская изба.
Пригодились лекции начштадива, бывшего офицера Генерального штаба; на него, героя гражданской войны, участника битвы за Украину и Крым, награжденного боевым орденом и шашкой с крошечным орденом Красного Знамени на головке эфеса, курсанты смотрели завороженными глазами.
Вот и можно благодаря начштадиву щегольнуть Мюратом, вступавшим во главе конного авангарда в Москву, и фельдмаршалом Кутузовым, «уносившим не только знамена, овеянные пороховым дымом Бородина, но и суровую веру в близкое торжество непокоренной России».
— Мюрат был весел, а Наполеон мрачен...
У Наташи был свой запас общеизвестных сведений: о Поклонной горе, о ключах от города, которых Наполеон так и не дождался.
Смеясь, Наташа сказала:
— Еще бы Наполеону веселиться!
Выслушав, Николай похвастался неизвестными Наташе подробностями о том, как Наполеон засватал молоденькую австрийскую принцессу, как ее везли в Париж, как ловкий Бертье сумел переправить во дворец Наполеона игрушки Марии Луизы, чтобы девушка легче перенесла разлуку с родными и детством.
— Я не знала об этом, — сказала Наташа, переминаясь на озябших ногах. — Мне думалось, у императоров все гораздо проще...
— Вы помните, как накануне Бородина Наполеону привезли портрет его сына?
— Не помню. Я была тогда маленькая, — отшутилась Наташа.
