водоворот!..
У Наташи на учетном листе, как уже говорилось раньше, расчерчены графы: об инструменте и приспособлениях, остановках и задержках, элементах работы и фиксажных точках, количестве наблюдений, числе оборотов, глубине резки, подаче и многое другое. Она все учтет. Ей поможет секундомер, плотно прижатый к ладони, и фанерка с хронометражным листом. Все приспособлено, ошибки маловероятны. Техническое нормирование позволяет установить справедливые взаимоотношения дающего работу и ее исполняющего.
Могут быть ошибки? Безусловно. Но они касаются частностей. В конце концов, самое главное — получить наибольший эффект от затраченных усилий. Многое зависит от организаторов производства, но не меньше и от самих рабочих. Если человек начнет внутренне сопротивляться, не помогут ни секундомеры, ни хронометражные листы, ни директивы.
Для Бурлакова существовало пока единственное мерило: не мог он умышленно сделать хуже, чем есть; не мог он выглядеть в глазах людей, и прежде всего любимой девушки, ленивым и никчемным. Если дело горит в руках, кто решится погасить огонь?
Николай забыл и трешку, и первый шашлык, и «рено», и цыган, даже корову, бредущую к Бородинскому мосту, лишь бы не задымил металл под резцом, лишь бы справился со сложной нагрузкой иностранный станок. Нет, не может порваться дружба от случайных причин, и по-новому должно сложиться рабочее братство.
— Спасибо, — сказала Наташа и как-то неслышно ушла.
Звонок объявил перерыв на обед. Сходились ближе к окну, садились на чушки металла, набросив на подоконник ветошь или телогрейку. У каждого свое на обед: хлеб, молоко; счастливчики очищают яйца, сваренные вкрутую; а у одного нашлась даже зажаренная со вкусом передняя лапка кролика, на пять метров разит чесноком. Ели молча, сосредоточенно, почти так же, как работали. Догадывались: предстоит разговор с Бурлаковым. Кое-кого ожидание начинало тяготить — неизвестно еще, как разговор обернется: а вдруг в самый разгар вынырнет начальство или, того хуже, появится сам Ожигалов?
Николай ждал этого разговора с волнением и, чтоб успокоиться, старался как можно медленнее отрезать острым перочинным ножом кусочки сала. После случая с Марфинькой отношения между друзьями не разладились, но чувствовался холодок и не было прежней откровенности.
— Коля, — начал Квасов, — сегодня мы все наблюдали за твоим выдвиженчеством. — Оглянувшись, он поймал кивки Пантюхина и других рабочих, сидевших с мрачными, выжидающими лицами. — Помнишь, между нами была беседа на эту тему?
— Помню.
— Не сомневаюсь. Тогда скажи не мне, а им, товарищам, почему сподличал?
— Грязное слово. — Николай решил выдержать характер.
— Грязное? Прополощи! — осадил его Пантюхин голосом, не предвещавшим ничего хорошего.
— Не с того края приступили, — неодобрительно сказал Старовойт и откашлялся. — Никто вас не уполномочивал его казнить.
— А мы и не казним, Старовойт, — огрызнулся Пантюхин, — мы выясняем взаимоотношения.
Худой паренек с несуразно длинной шеей и светлыми, почти прозрачными глазами сказал Пантюхину:
— Ты сначала выясни его классовую принадлежность.
— Молод еще шутить, Степанец, — оборвал его Пантюхин, и Николай заметил, как дернулись и застыли мускулы на его лице.
Всем было известно, что администрация обидела Пантюхина, но так же хорошо были известны и его дурные, отталкивающие черты. Поэтому даже несправедливости, допущенные по отношению к нему, редко у кого вызывали глубокое сочувствие.
— Значит, понял, Коля, в чем у тебя срыв? — спросил Квасов миролюбиво, стараясь предупредить вспышку.
— Не понял...
— Ты подводишь товарищей.
— Тем, что я хорошо работаю? — спросил Николай. — Что же мне, сдерживать свои возможности? Неужели это не бессмысленно: стараться работать хуже, когда тебя нормируют?
Кто-то из пожилых рабочих сказал:
— Так-то оно так, Бурлаков, да ведь и свою шкуру нужно беречь. Проморгаешь, и секанут по ней из дробовика, а то и картечью...
— Не понимаю, — Бурлаков развел руками, улыбнулся.
— Как не понимаешь? — Рабочий встал, приблизился, дохнул в самое лицо. — Норму прибавят по твоему «Майдебургу».
— Ну и хорошо! Нормы-то низкие. Сегодня до конца проверено.
— Ты либо дурак, либо родом так! — Рабочий сплюнул и ушел к станку.
— Поймите, ребята, — продолжал Николай, — нам дали новые детали. Нормы прикидывали на глазок. Пока еще нет полностью проверенного технологического процесса. Надо и нормировщиков понимать. Они тоже наши товарищи...
— Загнул, Николай! — Квасов оборвал его возбужденную речь. — Ты не приписывай их к лику святых. Знаем мы этих товарищей... Положи им в рот палец, по локоть отхватят. У них бога нет. Бумажная начинка вместо души.
Пантюхин дополнил с резкостью:
— Надо внедрить в Бурлакова центральную мысль: пусть не завихряется! Еще пока на одной жиле тянет. Вот когда перейдет на седьмую жилу, тогда разберется, да поздно будет. А сейчас так: «Каждый сверчок знай свой шесток».
— Не хочу на шесток! — Николай упрямо глянул на Квасова, решительно отмахнулся от наскочившего на него Пантюхина.
Старовойт пытался остудить страсти:
— Не кипятитесь, ребята. Тут никто ничего не должен навязывать. Поговорили и разошлись. А твои рекомендации, Пантюхин, мелкие. Что хорошего, если каждый сядет на свой шесток? Станем насекомыми — и только. Гордости у Бурлакова не отнимайте. Учтите: подошла девушка, хорошенькая, ничего не скажешь, как он перед ней себя поведет? Ясно, все силы приложит, а не осрамится.
Начали обсуждать новые резцы, не требующие частой заточки. Сошлись на том, что как бы ни были они хороши, но деньги отнимать у рабочего не должны.
Николай горячо доказывал свое: лучше резцы — выше выработка. Над ним начали зло подшучивать, что накаляло Николая.
Квасов решил прийти на помощь товарищу, погасить спор.
— Не надо так, видишь — смеются. На собраниях кого угодно за бороду тереби, лишь бы попал в нужную точку момента, а со своими, в тесном кругу, держись проще. Пользуйся не книжным, а своим разумом. В том и сила рабочего класса, что он брехню пропускает мимо ушей, не придает ей веса, а знай себе вкалывает. Языком копеечного шурупа не завинтишь, Коля.
Разошлись по станкам и проработали до отбоя. Возле умывальника Квасов сказал Бурлакову:
— Не обижайся. Пришлось провентилировать вопрос в открытую, а то ребята могли бы обиду затаить, а тогда берегись...
— Дурными делами ты занимаешься, Жора, — ответил Николай. — Ведь это до поры до времени, а потом так тебя тарарахнут!..
— Меня? — Квасов старательно вытер руки по самые локти, завернул рукава, пригляделся к лопнувшей пуговке и, наконец, поднял на Николая потемневшие глаза. Лицо у него стало строгое, неприятное и какое- то опасное. — Запомни, если не уяснил: на собраниях можешь высказываться, на слетах ударников, хочешь — в газетку пиши. Но никогда не забывай: цех есть цех. Сегодня тебе указали намеками, не распоясывались. В цехе есть такое понятие — самодисциплина.
— Самодисциплина рвачей? — Николай озлился. — Говори уж открыто, что прикрываешься цехом?
Квасов причесался, посмотрелся в зеркальце, нехорошо улыбнулся.
— Гигантов на постном винегрете не выращивают. А Наташку предупреди: пусть не задирается. От нас
