Фомин кивнул головой. — Уличенный Дмитрий Фомин мне и даром не нужен.
— Не нужен? — Фомин вздрогнул всем телом.
— Уличенный Фомин, — повторил Серокрыл и, сняв руки с поручней, встал лицом к воде, летевшей им навстречу.
Приближалось устье реки, впадавшей в Каму, и рулевой принялся круто давать влево, чтобы не бороться с бурным потоком и не натолкнуться на бревна молевого сплава.
— Такой мне не нужен. — Серокрыл, поежившись, засунул кисти рук в косые карманы тужурки. — Его испохабили без моего участия. Кто испохабил, не хочу уточнять. Потом, понимаешь, п о то м я возьму Фомина и сделаю его таким, каким он всегда был мне любезен, каким я помню его командиром моего эскадрона. Ну?..
— Подумаю. — Фомин понуро кивнул головой и переступил с ноги на ногу.
Он смотрел теперь только на воду, почерневшую вместе с наступлением ночи. В темной гибкой струе, не уставая, бежал красный опознавательный огонек левого борта. Этот огонек кувыркался, исчезал и снова возникал, будто звезда. Кругом было неуютно и серо, темнота еще больше сгустилась; и ничего не слышно, кроме неумолчного шума мотора, и никаких не уловить запахов, кроме запаха отработанного топлива. Так пахнет в механическом цехе. Так пахло от Жоры Квасова, когда смело и упрямо он дышал ему в лицо и ждал любого удара: в переносицу, в челюсть, в глаз. Смелый, упрямый парень Квасов, вот у кого занять бы мужества в час расплаты! И на стружку отправился, как солдат, не проронив ни слова; повернулся через левое плечо и пошел строевым шагом, размеренно стуча каблуками. Его пришлось постыдно предать, чтобы спасти свою шкуру. А на что теперь годна его шкура? Разве что на огородное чучело. Придется юлить, вымаливать прощение, ловить настроения вышестоящих, ушицу варить, торчать на глазах будущих поручителей.
Фомин улыбнулся напряженной полумертвой улыбкой, будто судорогой исказившей его лицо.
Руки его еще крепче сжали белые скользкие прутки поручней. Будто черная кровь залила глаза и лишила его зрения. Ничего нет во всей широкой вселенной, кроме этой воды и красного зрачка фонарика. Потомки! Это слово несколько раз прозвучало в его ушах в ритм мотору, снова пахнуло родным, и не страшна была вода, которая бежала к Волге и дальше, к Черному яру.
Фомин не сделал ни одного лишнего усилия, он был напряжен и собран в своем тугом отчаянии. Одно мгновение — и тело, легко отделившись от шаткой палубы, ринулось в черную воду, к красному огоньку. Плюхнулось — и сразу пропало. Может быть, оно вынырнуло где-то в пенном буруне за винтом. А красный зрачок по-прежнему бежал по левому борту, будто ничего и не случилось.
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЕРВАЯ
Весть о загадочной гибели Фомина быстро облетела завод и породила много толков. Как и всегда, обсуждали чрезвычайное происшествие в задушевных беседах, когда люди не опасаются лишнего слова и не приравнивают его к воробью. Дирекция послала на Урал начальника техотдела. Он улетел с попутным военным самолетом. На экстренном бюро говорили трезво и коротко, пожурили секретаря и директора, давших согласие на неожиданный отпуск, нигде не оформленный, «без заявления», как будто теперь выяснение этих причин имело какой-нибудь смысл.
Никто не задумывался о подлинных причинах гибели Фомина, старались не закапываться в глубину, чтобы самим не растеряться и не попасть в положение виноватых. Костомаров из временного начальника цеха превратился, согласно приказу, в постоянного и сразу приобрел начальственную осанку и изменил звонкий тембр голоса на более густой. В цехе стало скучно.
Как и всякий новый начальник, Костомаров с пылом взялся переделывать заведенный порядок, вводить новые отчетности, превращать «пятиминутку» в «часовики», как иронически говорили о них в цехе. Муфтина растерялась, потускнела, перестала следить за собой: новый молодой начальник совершенно не обращал внимания ни на ее характер, ни на внешность и даже открыто пообещал заменить «это ветхое древо».
И как всегда это бывает, смена начальников, уход одного и приход другого, не отразилась на работе тех, кто занимался непосредственным делом: точил, строгал, фрезеровал. Поэтому, несмотря на нововведения, на другую форму отчетностей и изменение одноцветного наряда на трехцветный, по сменам, план выполнялся; по-прежнему занимались штурмовщиной в последнюю декаду, и после двадцатого числа цехи наполнялись посторонними людьми, толкавшимися и мешавшими рабочим, штурмующим план.
Если говорить об отдельных впечатлениях — вернее о впечатлениях отдельных лиц, то надо остановиться на Марфиньке. Не удивительно, что она близко к сердцу, приняла трагическое известие о Фомине — ведь он тесно связан был с Жорой Квасовым, и при разматывании клубка могли захлестнуть и любимого ею человека. Жора, последнее время живший у Марфиньки, — правда, он снимал отдельный угол в большой комнате хозяйки, — с болью говорил о Фомине и чего-то ждал, не объясняя причин своих тревог и опасений. Марфинька, нашедшая свое счастье, с упорством, свойственным любящим женщинам, докапывалась до источников Жориных бед. Она пришла к убеждению, что разгадку нужно искать у бывшей сожительницы Квасова, Аделаиды.
— Почему он так неожиданно бросил ее? — вышептывала Марфинька брату, у которого искала помощи. — Что-то случилось, Коля, а он молчит и молчит... Он всегда беспокойный, запирает окна, осматривает дверные замки, вскакивает, если где стукнут или позвонят. Товарищ Фомин... Я боюсь за Жору. Помоги!
— Что же я могу сделать, Марфинька? — спрашивал Николай, не на шутку взволнованный не столько поведением Жоры, сколько нервным возбуждением и страхами сестры.
— Сходи к ней, Коля. — Она крепко сжала его руки и умоляюще смотрела ему в глаза. — Я знаю: тебе нелегко к ней идти. Наташе пока не говори, потом расскажешь. Сходи проверь. Сделай это, если не для Жоры, то для меня.
Николай обещал и решил не откладывать обещанного. Посланный на Урал начальник спецотдела привез дурное известие: Фомин сам покончил с собой, бросившись в реку. Его труп нашли через три дня ниже по течению. Его прибило к правобережью, а сначала искали на левом берегу. Обнаружили труп рабочие орудийного завода возле своего полигона. Узнали Фомина по ордену. Не у каждого утопленника орден Красного Знамени.
Дело могло плохо обернуться. Неожиданно заявившийся в гости Кешка Мозговой, будто радуясь происшествию, подробно интересовался Квасовым. Возможно, у Кешки не было никакой задней мысли, а все же его расспросы оставили нехороший осадок.
Вечером Николай рассказал Наташе о просьбе сестры. Наташа выслушала молча и только пожала плечами. Уже лежа в кровати, он возобновил разговор. Приближалась осень — время вступительных экзаменов в Высшем техническом. Они вдвоем дважды побывали там, под прохладными парусными сводами, как в старинных соборах. Гуляли возле железной ограды, где росли толстые шершавые липы. Сюда съезжалось много молодых людей; кое-кто с мешками за спиной, набитыми сухарями, кусками сала, чистым бельишком. Подъезжали сюда и московские юнцы, нередко в очках — пробивные ребята, умевшие ловко обходиться с секретаршами приемных комиссий; знавшие назубок все премудрости программы. Наташа по- прежнему настаивала на том, чтобы Николай явился на экзамен в длинной армейской шинели и побольше напирал на свой рабочий стаж.
Дома у них уже появилась пристройка. Плотники, будто играя своими сверкающими топорами и пилами, возвели стены из двухметрового швырка и протянули стропила; дважды веселая гурьба комсомольцев справила субботник. Теперь можно было веселее смотреть на жизнь. Поработав после смены фуганком, приятно было склониться возле Наташи над тетрадкой и книгой, следить за движениями ее полных милых губ, за ее пальцами.
Все складывалось хорошо. Если замкнуться в своем тесном мирке, то лучшего не надо. Но со всех сторон вторгалась жизнь, и нельзя было уйти в свою скорлупу. Если тебе помогают, ты должен помочь другим. Ночной же разговор приобретал характер новых алгебраических формул. Но не везде стояла постоянная величина, в жизни было больше углов, и ее задачи не могли уместиться и в тысячах книг.
