новый смысл. Наташа решила не ложиться, она должна дождаться его. А если...
Она, как большинство женщин, верила предчувствиям, и предчувствие беды не покидало ее.
...«Рено», все то же памятное «рено» отсчитывало километры. Мимо пробегали дома и деревья, заборы и глухие стены корпусов старых и новых заводов. Пахну?ло сладким теплом — конфетная фабрика бывшего Сиу, а на Балчуге — фабрика бывшего Жоржа Бормана, тоже француза. В город везли центроплан и сложенные разломанные крылья самолета. Куда? Вероятно, в ЦАГИ. Туда отвозят останки разбившихся самолетов. Откуда? Возможно, с бывшего завода Дукса. Что-то мастерил Дукс по этой части. Нет уже и Дукса, зато в стране много заводов, где делают моторы, крылья, шасси, винты. Дукс, кто его знает, француз с острой бородкой или немец с пивным сердцем? Бывший Альберт Юбнер — фабрика шелков, бывший Жиро — ныне комбинат «Красная Роза», бывший Живард — гардины и тюль, фабрика «Ливерс» — ныне имени Тельмана. Аделаида работала на бывшей фабрике Альберта Юбнера. Девчата из шелкоткацкой держали шефство над родным колхозом Николая. Как давно это было, ужасно давно!.. Память с трудом продиралась к прошлому, ведь каждый год молодости равняется десяти годам старости, когда время летит все быстрей и быстрей.
«Рено» миновало Триумфальную арку и теперь бежало мимо низких неказистых домов у истоков Тверской — главной магистрали столицы.
Никто не прощает своего крушения. Ни Дукс, ни Жиро, ни Живард, ни Гужон, ни Бромлей. Ни тот немец, который приказал русскому кузнецу отковать фантастических славянских птиц, чтобы они пророчили ему удачу.
Гирьки нет: Неважно. Не самое мощное оружие гирька. И под пистолетом не дрогнем, под орудийным огнем...
Жора пытается что-то объяснить:
— Они думают, мы продажные твари. Ладно! Квасов потребует. Хотят плюнуть, паразиты, на рабочего человека! Плюнуть и растоптать! Подумать, какие зануды? Не языки у них, а метлы. Я ему подпишу отречение... — К шоферу: — На Садовой-Триумфальной вправо, по Бульварному кольцу. — И снова к Николаю. — Коржиков прет на красный свет. Мы не только дунем в черный свисток, мы ему в ухо... — Дальше посыпались слова, которых не терпит бумага.
Машина остановилась у зашитого тесом забора бывшего Вдовьего дома. Счетчик погас. Жора расплатился. Когда машина уехала, они пошли вниз, к Грузинам.
Трамваи ползли по рельсам, изогнутым у зоопарка, как ятаганы. В кино на Баррикадной шла «Путевка в жизнь». С большой парусины смеялся Баталов. Несколько парнишек, не попавших на последний сеанс, курили у входа, грызли тыквенные семечки. Белая шелуха летела на тротуар. За зоопарком, если пройти вдоль высокого щитового забора, начинались темные унылые улочки, поднимавшиеся на всхолмье. В одной из них жила Марфинька.
— Дальше нам вместе не светит, Коля. — Квасов остановился, огляделся. — Ты дуй вперед. Увидишь фонарь, не доходя до него — домишко с палисадником, сирень. Залезай в сирень и... сам понимаешь... Я подойду позже, когда ты обоснуешься. Постараюсь подманить его поближе к засаде. Только помни: «кузен» обожает ножичком...
— Знаю.
— Гирька при тебе?
— Безусловно, — соврал Николай.
— Гирька — это хорошо, — продолжал Жора шепотом. — Только гирьку пускай в крайнем случае. Мы должны его живьем... А еще...
— Хватит тебе инструктировать, — озлился Николай, чувствуя, что ему так и не унять дрожь, постыдно овладевшую всем его телом.
— Правильно, хватит. Ну, желаю, Коля!.. — Квасов весело улыбнулся.
Улочка поднималась не круто. Впереди светлое пятно. Не доходя до фонаря, Николай увидел за заборчиком сирень и забрался в кусты. Пахло прелью и мокрой корой. Под ногами противно скрипнуло стекло. Устроившись поудобней, Николай осмотрелся. Отсюда хорошо был виден фасад дома на той стороне улицы.
У единственного освещенного окошка второго этажа читала книгу девушка, прижав ладони к ушам. Черный кот пробирался по карнизу к голубиному гнезду. Все движения его гибкого тела были безошибочно рассчитаны. «У него-то будет удача!» — почему-то подумал Николай. И замер. Ему показалось, что приближается Коржиков. Нет. Шел старик в длинном макинтоше, приговаривая с ехидцей: «В связи с отменой карточной системы, господа, у меня больше никто не осмелится вырезывать талоны на жиры. Да, да, господа присяжные заседатели...»
Прошли парнишки без пиджаков, говорили о парашютных прыжках, знаменитом Кайтанове и о Машковском, погибшем парашютисте.
— Я сам видел: Машковский — головой, об асфальт головой... Не там приземлился. Череп лопнул... Если об асфальт черепом, лопнет...
Наконец приблизился Жора. Руки в карманах, поступь тяжелая, мертвая. Немецкие ботинки не скрипели. Остановился в тени. Закурил. Фосфорические стрелки часов на руке Николая показывали пять минут двенадцатого. Коржиков запаздывал.
Еще десять минут. Жора, вероятно, подошел ближе к дому. Его не видно. Томительное выжидание действовало на нервы. Мелькнула мысль: «А может быть, все ерунда? Все почудилось. Нет Коржикова. Нет врагов. Все гораздо проще».
Коржиков появился внезапно. Донеслись невнятные слова. Поздоровались.
— Да, да, действительно опоздал, — извинился Коржиков. — При следующих встречах мы заранее должны сверять часы друг у друга.
Квасов сказал что-то в ответ. Коржиков более громко:
— Нет, нет, я не доверяю кустам. Просмотрите бумагу, у фонаря лучше, видней. Не обращайте внимания, бумага вмонтирована в книжку Майн Рида.
Жора сказал отчетливо:
— Хорошо. Я дома проштудирую Майн Рида.
— Дома штудировать нельзя, — подчеркивая несвойственное Квасову слово, отрезал Коржиков металлическим, уверенным голосом. — Вы подписываете это в счет аванса. Документ мы с вами уже проштудировали...
Коржиков протянул Жоре «вечное перо».
Квасов взял перо, подался ближе к засаде. Николай приготовился. Коржиков почуял неладное, грубо приказал:
— Оставайтесь на месте!
— Чего это вы? — огрызнулся Квасов.
Теперь они стояли шагах в десяти от кустов. Расстояние небольшое для ловкого человека. Но сигнала еще не было. Разведка затягивалась по вине Квасова: он почему-то медлил. Лицо Коржикова теперь было на свету фонаря, бледное, застывшее. Коржиков говорил мягко и вкрадчиво: бич не свистел, дрессировщик укрощал голосом.
— Вы ведете себя неразумно, — проговорил Коржиков.
Следующие слова не дошли до слуха Николая.
«Скорей бы, скорей!» — мысленно торопил он, чувствуя, что его снова трясет озноб. Во рту появилась горечь, как от хины. Проглотив слюну, он переменил положение тела, расправил затекшие плечи.
Где-то в глубине переулка, в черноте ночи, послышался осторожный милицейский свисток; он повторился; если не обманывал слух, затопали по мостовой ноги бегущих. Эти звуки приближались. И именно в эту минуту Квасов сшиб Коржикова с ног. Глухое падение тела, вскрик... Николай выпрыгнул из кустов, проломив ветхий заборчик, и в несколько прыжков достиг места схватки. Заметив нового противника, Коржиков ударил Жору головой снизу, по челюсти. Жора пошатнулся. Оттолкнув его, Коржиков с неожиданной силой обрушился на Николая. Конечно, он сразу его узнал. Но какая-то секунда — секунда внезапности — была потеряна. Все-таки Бурлаков был отделенным командиром, привыкшим действовать показом, а не рассказом. Пригодились тренировки в борьбе, проводившиеся в армии в часы досуга. Коржиков оказался не таким уж слабосильным, с ним приходилось серьезно считаться.
