Я провожал их глазами, выхватывая то одну, то другую маленькую фигурку из толпы уходящих через поле заложников, и думал о том, что у меня, наверное, уже точно не будет детей. Не успеть…
— Давай, Боря, поднимайся, — услышал я знакомый мне и ненавидимый голос. — Что ты там застрял?
И я стал подниматься по трапу, все еще придерживаясь за поручень. Шагнул в салон, усиленно моргая, чтобы побыстрее привыкнуть к сумраку, который царил здесь внутри, и снова услышал:
— Дверь не забудь прикрыть. Так, вроде, все вежливые люди поступают?
Я закрыл люк и повернулся на голос.
— Ну здравствуй, Боренька, — сказал Герострат, широко улыбаясь. — Давненько мы с тобой не виделись. Сколько лет, сколько зим…
— ЛИТОПА НОТ! — произнес я, старательно выговаривая каждое слово.
Глава тридцать пятая
Не знаю, на что я рассчитывал, решившись по памяти воспроизвести пароль, которым Хватов когда- то остановил целившуюся в меня из револьвера Люду Ивантер. Но это был мой единственный, мой последний шанс, и я им воспользовался.
Но, как и следовало ожидать, попал в «самое молоко». В лице Герострата ничего не изменилось. Он только рассмеялся и укоризненно погрозил мне пальцем свободной руки, в другой руке он держал пистолет системы «вальтер», дулом направленный на меня.
— Это кто ж тебя научил, Боренька? — поинтересовался он, откровенно куражась. — Не Хватов ли, наш общий друг? Он, наверняка. Предупреждал же я тебя: не надо нам рокировок. Не слушаешься ты, а зря! Ничем тебе, как видишь, приемчик этот не поможет.
— Так и будем в прихожей торчать? — спросил я, с усилием изображая полное равнодушие к своей неудаче.
— Проходи, проходи, Боренька, ласковый мой, садись. Смотри, сколько здесь мест. Выбирай любое. Ты как, у окошка больше предпочитаешь? Может, водички хочешь? Жарко сегодня, а у них тут минералка есть. Я уж обслужу тебя заместо стюардессы.
Я отрицательно покачал головой, хотя пить действительно хотелось: организм требовал возмещения потерянной в беготне и нервотрепке жидкости. Но решив, что потерплю, я уселся в ближайшее кресло, а Герострат устроился рядом в проходе. Очень близко ко мне. Я подумал, что будь на его месте кто другой, я бы легко и непринужденно на долгий срок вывел бы его из строя, но уж слишком хорошо я помнил, насколько быстро Герострат умеет двигаться. И мысль об этом снова меня остановила. Да и кроме всего прочего трудно забыть, что в твоей голове сидит изменник, послушный первому зову предводителя Своры, а значит, даже невероятно удачная попытка обречена на провал. Думая так, я расслабился и вытянул ноги, разглядывая Герострата почти в упор.
С момента нашей последней встречи он ни на гран не изменился: все такой же лысый, с округлыми пятнами на макушке, все те же тонкие шрамы, прорезающие подбородок, все тот же странный расфокусированный взгляд и эта его невероятная подвижность черт лица, которые, как опять показалось, живут своей обособленной жизнью. Николай Федорович Лаговский. Предводитель Своры. Герострат.
— Эх, Боренька, — сказал он. — Все ж таки шустрый ты хлопец. Смотрю на тебя и душа радуется. Казалось бы, простой и незатейливый советский студент — боевое прошлое не в счет — а такой оказывается проныра. И котелок опять же варит, дай бог всякому. Никто ведь не догадался, где меня искать. Один ты допер.
— Это было просто, — ответил я. — Жалею только, что раньше тебя, падаль такую, не вычислил.
— Все ратуешь о спасении этого дурного мира? Фанатик ты, значит, оказывается? Нашел о чем ратовать. Они же тебя подставили, Боренька, и сколько раз подставляли. В любую минуту начнут штурм, сам поглядишь. И как только ты сносишь такое с собой обращение? Другой бы на твоем месте с твоими-то способностями давно взорвал бы все к чертям собачьим. А вместо этого вздумалось тебе тут жертвовать собой, подвиги учинять. Детишек, небось, пожалел?
— Не твое дело, подонок.
— Напрасно ты так, Боренька. Я же понять тебя хочу; что тобой движет, разобраться. А ты заладил: «падаль, подонок». Не к лицу тебе, герою, так ругаться.
— Говорю, что думаю.
— Молодец, конечно. Всегда ценил таких вот, прямолинейных: легко внушению поддаются. Но все- таки, Боренька, будь поаккуратней со словами, ладно? Сам знаешь, я человек нервный, измученный нарзаном. Хоть и уважаю тебя до невозможности, но смотришь, ненароком и пристрелю. Что потом мне прикажешь делать?
— Твои проблемы, — сказал я. — Нечего было сюда забираться.
— Что бы ты понимал, Боренька, в этой жизни, что бы ты понимал…
Герострат не удерживал меня больше на мушке. Словно в подтверждение своим словам он размахивал рукой, в которой сжимал рукоятку пистолета, и дуло ходило туда-сюда, туда-сюда, почти на мне не останавливаясь. Еще один удобный момент, но мы-то помним, что по-настоящему удобных моментов для нападения при разговоре с этим человеком не бывает….
— И вот ведь что интересно, дорогой ты мой, вроде и есть в тебе все признаки сильной личности. Вроде меня или этого твоего Мартынова, но не тянешь ты где-то, не вытягиваешь на главный поступок, чтобы переступить, плюнуть и переступить через кого-нибудь. Почему так при твоих-то задатках? Вот в чем разобраться хочу.
— Для этого ты меня сюда пригласил?
— И для этого тоже, Боренька, а как же? Разобраться надо.
— Естествоиспытатель, — определил я в подначку.
Герострат хохотнул.
— Не без того, Боренька, верно подмечено. Люблю разной эмпирикой заниматься. На досуге. Хобби у меня такое. Вот и теперь решил опытец провести, пока нас с тобой не прикончили. Последний будет штрих к нашему групповому портрету, не находишь?
— Никогда не имел склонности к групповухам.
— Но согласись, как красиво получается. Не хватает только нам какого-нибудь борзописца с легким пером, чтобы запечатлеть для потомков всю прелесть ситуации.
Я промолчал.
— Так-то вот, Боренька, — не остановился на достигнутом Герострат. — А ты почему-то через детишек перешагнуть не захотел. Но через меня-то перешагнешь, надеюсь? Не морщись, перешагнешь! Я ведь для тебя кто? Подонок, падаль распоследняя, мерзавец чокнутый и прочие весьма лестные для меня эпитеты. Не человек — воплощение зла. Такого придавить — душа возрадуется, нет? Перешагнешь ведь, Боренька, перешагнешь. С восторгом откажешься от своего чистоплюйства ради такой-то возможности.
— Не записывай меня в толстовцы, — сказал я. — После всего, что ты сделал…
— А что я такого сделал-то, Боренька, милый ты мой? — перебил живо Герострат. — Экспертов примочил, так они, суки, не соглашались помочь мне с встроенными в мою башку психомодулями разобраться. Центр их долбаный подпалил — так это ж на пользу миру во всем мире.
Я начал перечислять, загибая пальцы:
— Эдик Смирнов, Венька Скоблин, Андрей Кириченко, Юра Арутюнов, Люда Ивантер, Евгений Заварзин и еще десятки непричастных людей. Одна «АРТЕМИДА» чего стоила, — тут мой голос дрогнул, и я все-таки сорвался, закричал: — Зачем?! Что они тебе сделали?! Что мы вообще все тебе сделали?! За что ты нас ненавидишь?! — и осекся, увидев, как страшно изменилось лицо Герострата.
Оно застыло, улыбочка искривилась в оскал, а когда разбежавшиеся в стороны зрачки вернулись на положенное им место, я увидел в их глубине ту самую затаенную боль, какую видел уже в глазах
